Аббас не услышал, представился ли тот, кто был в машине, он не услышал его имени (иначе потом нашел бы) — но тот, кто был в машине, был явно выше званием. Зато он слышал приказы. А приказы были такие — отставить оборону моста, сам мост оставить нетронутым, а всем им — отступать в Самарру, где готовится сводная группировка войск для обороны Северного Ирака. Подполковник стал доказывать на все более и более повышенных тонах, что он не может просто вот так бросить пост без письменного приказа, что Багдад сам по себе хороший узел обороны и его надо оборонять, что если даже будет приказ отступать — то он, по крайней мере, взорвет мост, чтобы замедлить продвижение врага. Неизвестный настаивал на выполнении приказа, а подполковник говорил, что не может его выполнить, потому что он подчиняется другому офицеру, и для таких действий нужен письменный приказ, потому что потом он не хочет отвечать за дезертирство с поля боя. Потом разговор как-то сошел на нет, и глухо взревел дизель, и снова Аббас повернулся к реке, к неспешно влачащему свои воды на юг великому Тигру, чтобы высматривать вертолеты и танки врага. Ходили слухи, что бени аль-кальб используют какие-то танки, которые можно переносить на вертолетах, они высаживаются в тылу и федаинов, и солдат с этими танками и бьют им в спину, прежде чем те что-то начинают понимать. Но танков никаких не было… и вертолетов тоже не было, а вместо этого загрохотали в унисон автоматы, он повернулся и увидел ту самую отъезжающую проклятую «Тойоту», и открытые окна, и высунувшиеся в окна стволы, на срезах которых пульсирует бледное пламя…
— Руби! Ай, Руби… — закричал кто-то тонким, визгливым, не мужским голосом, называя командира по имени.
А Аббас просто не знал, что делать. Он впал в ступор — потом он узнал, как это бывает. Просто, когда человек сталкивается лицом к лицу с чем-то, что не в силах осознать и понять, — он просто не может ничего сделать, не может ни рукой, ни ногой пошевелить, а стоит и тупо смотрит. Точно так же он будет смотреть, как на него едет танк — и не уберется с дороги.
Осознание придет потом… когда «Тойота» взвизгнет тормозами, сворачивая в проулок, — и этот визг тормозов снимет с него черный морок бессилия.
— Шайтан!
Огненная стрела, которую изрыгнул моментально вскинутый на плечо гранатомет, метнулась к машине с убийцами и предателями, разорвалась на каменной ограде, полетели в стороны камни… но машины уже не было, она свернула за угол, спаслась. Кто-то кричал, кто-то стонал… американская танковая колонна не смогла бы внести в ряды несгибаемых молодых федаинов такого хаоса и беспорядка.
И тогда Аббас понял, что если он сейчас не возьмет все на себя, не станет командиром — то отряда больше не будет. Его просто уничтожат, растопчут предатели… неужели так мало надо, чтобы уничтожить целый отряд федаинов? Неужели пары предателей для этого достаточно?
В этот момент Аббас стал командиром. В этом качестве он будет воевать всю войну, и никогда он не будет никем, кроме командира, и даже когда они будут прорываться из осажденной эль-Фаллуджи, а вместе с ним будет только несколько беспредельно преданных ему людей — все равно он останется их командиром, их эмиром. А они будут идти за ним.
— Строиться! — заорал он, срывая неокрепший голос.
Он видел, что ему не подчиняются, что еще немного — и кто-то ударится в бегство, потеряв навсегда свою честь. У них не осталось командира, не осталось родины, не осталось ничего, за что бы следовало сражаться, — а как сражаться, если стреляют в спину?! Как сражаться, если такие же солдаты, как ты, не бени аль-наджи и не бени аль-кальб, убили твоего командира?!
Нет, можно сражаться!
— Строиться!
Короткая автоматная очередь бичом хлестнула начинающее светлеть небо, распоров его пунктиром трассеров. И каждый понял, что следующая — в него. И встал в строй!
— Надо похоронить полковника! — распорядился Аббас. — Этим займутся… ты, ты, ты и ты. Мы несем раненых до ближайшей больницы!
— А что потом, рафик амир?! — выкрикнул кто-то.
Рафик амир — так его назвали в первый и последний раз. Потом он будет просто амиром, сначала амиром в населенном пункте, потом амиром провинции, потом амиром моджахеддинов, воинов, идущих по пути джихада, во всем центральном Ираке.
Но что и в самом деле — потом? Кому можно верить, если все — предают? Если стреляют в спину? И стоит ли держать этот мост, если машина, из которой собаки убили их командира, поехала дальше, чтобы сеять зло и предательство у них в тылу?
— Мы воины! Воины Междуречья! Враг может сломить нашу армию, но он не сломит наш дух. Враг может занять нашу землю, но пока он не занял место в наших сердцах, Ирак жив и свободен! Каждый из нас должен быть змеей — днем отдыхать под камнями, а ночью вылезать и жалить потерявших осторожность врагов. Каждый из нас должен сохранить свое оружие, чтобы вступить в бой, когда нас призовет Раис! Каждый из нас дал клятву и должен быть готов выполнить приказ, но храните при этом свои жизни, ибо каждый из нас должен уничтожить по сотне врагов и только потом умереть, сказав, что он выполнил свой долг! Разойдись!
Когда раненых готовили к транспортировке, к Аббасу подошел Бадал — так его звали, невысокий, но крепкий и гибкий паренек, со своим телом он мог делать удивительные вещи, завязываясь в узел.
— Рафик Аббас, а что делать с мостом?
Аббас задумался.
— Взорвите его. Как похороните полковника. Потом уходите.
— А если американцы появятся раньше?
— Тогда взорвите и уходите, как появятся американцы…
Раненых, которых они тащили на плащ-палатках, они сумели дотащить до госпиталя Красного Креста на улице Аль-Мансур рядом с Великой Мечетью. Больница еще работала, ее не разграбили и не перебили пациентов, как это будет частенько случаться потом. Даже пациентов в больнице было относительно немного, не сравнить с первой войной, когда американцы бомбили. Теперь американцы почти не бомбили, их тактические бомбардировщики наносили бомбовые удары в интересах продвижения наземных сил, инфраструктуру же и вовсе не бомбили, планировали оккупацию, и восстанавливать разбомбленное никто не хотел. Свет в госпитале был…
Когда они передали раненых врачам, к Аббасу подошел доктор, невысокий, чернявый, в очках и с усами, как у Саддама. Достал из кармана пачку сигарет.
— Ты куришь?
— Нет…
Аббас и в самом деле не курил — любого курящего с позором изгнали бы из числа федаинов.
Доктор достал сигарету, закурил…
— Ты воин? — спросил он Аббаса.
Он хотел было ответить утвердительно — и тут задумался. Можно ли его назвать воином, если он позорно бежит со своей позиции?
— Я солдат, — ответил он.
— Тогда скажи мне… — доктор со вкусом затянулся, — долгие годы мы строили армию. Армию, которая должна была быть настолько сильной, чтобы сокрушила любого врага. Но как только пришел враг — армия бежит. Как же так, что мы тогда строили?