«Белая кровь…» – подумал я. И, немного подумав, решил, что она действительно имеет право знать, что стало с ее родными: – Ваш брат погиб… Точно… Я видел тело в его покоях…
– А мама?
– На четвертый этаж я не поднимался, но слышал… разговоры…
Через некоторое время баронесса догадалась:
– Ссильничали?
Я еле слышно вздохнул, услышав, как скрипят зубы ее милости. И почему-то почувствовал себя виноватым.
Ее милость молчала целую вечность. А потом горячечно зашептала:
– Кром! Скажи, ты убил хоть одного из них?
– Угу…
– Слава Вседержи… – начала было она и прервалась на полуслове. Потом мою руку обожгло ее прикосновение:
– Кром?
– Да, ваша милость?
– Ты спас мне жизнь… Но… почему мне?
– Кро-о-ом? – в голосе Элларии звучала самая настоящая вина, и я мгновенно проснулся.
– Да, Ларка?
– Почему мне?
Я приподнялся на локте и непонимающе вытаращил глаза:
– Что «мне»?
Сестричка подняла руку и продемонстрировала мне мой вчерашний подарок:
– Варежки…
– А кому? – удивился я.
– Маме… Сатии… Кому-нибудь еще…
Я понизил голос:
– Мама уже давно не встает. Сатия мне просто нравится. А тебя я люблю! Больше всего на свете.
– Я тебя тоже люблю, – выдохнула сестричка и улыбнулась. Так ласково, что у меня на глаза навернулись слезы.
– Кро-о-ом? Почему мне?
Что я должен был ей сказать? Что она – тень Элларии? Ожившее воспоминание? Или подарок Двуликого к концу моего Пути?
– Ваша милость, давайте спать: утром мы идем в Аверон…
Запалив лучину, я закрепил ее в светце, повернулся к ложу леди Мэйнарии и мысленно вздохнул: судя по еще не подсохшим пятнам от слез на плаще, она проплакала всю ночь. И забылась сном перед самым рассветом.
Решив дать ей поспать еще немного, я сходил до ветру, потом оделся, разжег огонь в очаге, поджарил остатки мяса и принялся разбираться с боевыми трофеями. Пытаясь понять, что из награбленного лесовиками может пригодиться в дороге, а что надо будет оставить в домике в подарок тем, кто посетит его после нас.
Отложил в сторону деньги, десяток колец с драгоценными камнями и без гербов и пяток ожерелий. Потом посмотрел на камзол баронессы и, подумав, добавил к куче пару массивных золотых кубков и кинжал с огромным рубином вместо навершия: появляться в столице в таком виде, да еще и пешком, ее милости явно не стоило. А кони и наряды для белых стоили бешеных денег.
Потом мне на глаза попался массивный серебряный гребень с рукоятью в виде танцующего журавля, и я тоже отложил его в сторону: выходя из домика, леди Мэйнарии стоило причесаться.
Когда я закончил разбираться с трофеями и начал забрасывать все ненужное обратно в мешки, ее милость, наконец, открыла глаза и, наткнувшись взглядом на меня, почему-то покраснела! Густо-густо. Так, как будто я застал ее во время переодевания.
Причины ее смущения я не понял. Но сделал вид, что не заметил. И склонил голову в приветствии.
– Доброе утро, – ответила она, откинула в сторону плащ, посмотрела на щелочку над дверью, в которую пробивался солнечный луч, и вопросительно приподняла бровь: – Ты ж говорил, что надо выйти на рассвете?
Говорить о том, что я решил дать ей поспать, и, тем самым, напоминать о судьбе матери и брата, было бы жестоко. Поэтому я предпочел солгать:
– Я проспал.
Леди Мэйнария недоверчиво прищурилась… и с благодарностью посмотрела на меня:
– Спасибо.
Я удивился. Так как не понял причины радости, вспыхнувшей в ее глазах.
Тем временем баронесса вскочила с кровати и наткнулась взглядом на гребень:
– Ой… Это мне? Какая прелесть!
Я мысленно усмехнулся: леди Мэйнария, наконец, вспомнила о том, что она девушка.
До Уверашской [122] дороги мы добрались часа за три до захода солнца. И, не успев выбраться из леса, наткнулись на здоровенный обоз из полутора десятков телег, тщательно затянутых просмоленной парусиной.
Естественно, наше появление не осталось незамеченным – телеги мгновенно встали, а весьма неплохо вооруженные охранники, без особой суеты, занявшие предписанные «уложением [123] » места, наставили на нас свои арбалеты.
Я шагнул вперед-влево – так, чтобы баронесса оказалась у меня за спиной – и демонстративно ткнул посохом в землю.
Около купеческого возка наметилось шевеление.
Представив себе, как мы выглядим со стороны, я мысленно усмехнулся и приготовился ждать.
Как ни странно, тот, кто командовал щитами [124] , колебался недолго – не прошло и минуты, как от обоза отделился всадник и поскакал в нашу сторону.
Подъехал. Оглядел меня с ног до головы, потом мельком мазнул взглядом по баронессе и снова уставился на меня:
– Быстрого Посмертия тебе, Идущий! Можешь подсветить знак Бога-Отступника?
Леди Мэйнария фыркнула. Видимо, оценила сочетание уважительного обращения к Бездушному и слова из жаргона Серых. А я просто кивнул, выудил из-за пазухи медальон Двуликого и показал его воину.
Тот облегченно осклабился и вскинул над головой правую руку с растопыренными средним и указательным пальцами.
«Все в порядке…» – мысленно перевел я. И кинул щиту шлем [125] .
Подхватив монету и оценив ее номинал, воин вопросительно приподнял бровь:
– За что?
– Два места. До Увераша.
– Спрошу, – кивнул воин. И ускакал обратно к обозу.
Забравшись на облучок последней телеги, леди Мэйнария попробовала улечься на парусину и тут же ойкнула:
– Что у вас там, дрова, что ли?
– До-о-оски, – по-рагнарски упирая на «о», усмехнулся возница. И, щелкнув кнутом, добавил: – О-о-особо не по-о-оваляешься…
– Эх… – сокрушенно вздохнула баронесса.
– И не го-о-овори: во-о-от раньше муку во-о-озили, так на ней хо-о-оть по-о-оваляться было мо-о-ожно.