— Тут об этом не говорится, — сказала Арриэтта.

— Но это могло быть много недель назад.

— Вполне, — сказал Под. — Во всяком случае, достаточно давно, раз он захотел, чтобы она вернулась.

— Ах! — воскликнула Хомили. — А как же бедные малютки?

— Ну, малютки за эти годы порядочно подросли, — сказал Под.

— Верно, с ней что-нибудь случилось! — сказала Хомили.

— Да, ты права, — согласился Под. Он обернулся к Арриэтте. — Видишь, что я имел в виду, девочка, когда говорил об этих полях?

— О Под, — сказала Хомили, и глаза ее наполнились слезами, — верно, никто из нас никогда больше не увидит бедную Люпи…

— Кто-нибудь, может, и увидит, но не мы, — ответил Под.

— Под, — сказала Хомили серьезно, — я боюсь. Столько всего сразу случилось. Что нам делать?

— Ну, сегодня мы ничего уже не сделаем, — ответил Под. — Это точно. Можем только поужинать и лечь спать, — он встал.

— Ах, Арриэтта, — разрыдалась вдруг Хомили. — Гадкая, непослушная девочка! Как ты могла?! Как ты могла разговаривать с человеком… Если бы ты не…

— Меня «увидели», — сказала Арриэтта. — Я не виновата, что меня «увидели». Папу тоже «увидели». И дядю Хендрири. И я вовсе не считаю, что все так ужасно, как вы говорите. Я не считаю, что человеки такие уж плохие…

— Они плохие и хорошие, — сказал Под, — честные и обманщики — как придется. Если бы животные могли говорить, они сказали бы тебе то же самое. Держись от них подальше — вот что мне всегда твердили. Неважно, что они тебе обещают.

Глава пятнадцатая

В ту ночь, пока Арриэтта тихонько лежала, вытянувшись на постели под раскрашенным потолком, Под и Хомили проговорили до самого утра. Они говорили в столовой, они говорили в кухне, а позже — гораздо позже — она услышала их голоса из спальни. Она слышала, как открывались и закрывались ящики, как скрипели двери, как выдвигались коробки из-под кроватей. «Что они там делают? — с удивлением думала она. — И что будет дальше?» Она лежала в своей мягкой постели тихо-тихо, и рядом были ее любимые вещи: марка с видом гавани Рио-де-Жанейро, серебряный поросенок, бывший раньше брелоком, бирюзовое кольцо, которое она иногда, просто ради шутки, надевала на голову как корону, и — самые дорогие ее сердцу — прекрасные дамы с золотыми трубами, плывущие по потолку над мирным белым городком. Лежа вот так тихо и неподвижно в постели, Арриэтта вдруг поняла, что, конечно, она не хочет все это потерять, но и другого она терять тоже не хочет; и приключения, и безопасность — вот чего ей надо. А этого-то (говорили ей безустанный шепот и возня за стеной) иметь и невозможно.

Но на самом деле Хомили просто не сиделось на месте от беспокойства, и она бесцельно выдвигала ящики и вновь их задвигала, чтобы унять тревогу. Кончила она тем, что решила, когда Под наконец лег, накрутить волосы на папильотки.

— Право, Хомили, — устало запротестовал Под (он уже был в ночной рубашке), — ни к чему это. Ну кто тебя увидит?

— То-то и оно! — воскликнула Хомили, разыскивая в комоде папильотки. — Кто знает, что может случиться? Я не хочу, — добавила она, переворачивая вверх дном ящик и поднимая с полу его содержимое, — чтобы меня застали непричесанной.

Наконец она тоже легла, и Под со вздохом перевернулся на другой бок и закрыл глаза.

Хомили еще долго лежала, уставясь на керосиновую лампу; это была серебряная крышечка от духов с крошечным фитильком, плавающим в керосине. Она и сама не могла бы объяснить, почему ей так не хотелось тушить огонь. Наверху, в кухне, кто-то двигался, а обычно в это время там было тихо — весь дом спал, — да еще папильотки давили ей на затылок. Она глядела — в точности так же, как Арриэтта, — на знакомую до мелочей комнату (чересчур заставленную, теперь она это видела, ящиками, и коробками, и самодельными шкафами) и думала: «Что нас ждёт? Может быть, еще ничего и не случится; возможно, девочка права и мы подняли весь этот шум из-за чепухи; мальчишка, в конце концов, здесь только гость; возможно, — сонно думала Хомили, — он скоро уедет, и все».

Должно быть, она все же задремала (как она потом поняла), потому что ей привиделось, что она пересекает Паркинс-Бек; была ночь, дул сильный ветер, и поле поднималось перед ней крутой горой; она карабкалась вверх вдоль живой изгороди рядом с газопроводом, ноги ее скользили в мокрой траве, то и дело она спотыкалась и падала. Деревья с шумом раскачивались во все стороны, ветви их метались на фоне неба. А затем (как она рассказывала много позднее) послышался треск, словно деревья раскалывались в щепы…

И Хомили проснулась. Она огляделась: все было на своем месте, лампа по-прежнему горела, и все же, она сразу это почувствовала, что-то было не так: был сильный сквозняк, горло у нее пересохло, на зубах скрипел песок. Она взглянула наверх.

— Под! — закричала Хомили пронзительно и уцепилась за его плечо. Под перевернулся на другой бок и сел. Они оба глядели на потолок: один край его отделился от стенки, и весь потолок поднялся под острым углом — вот откуда шел сквозняк, — а в отверстии, в каком-нибудь дюйме от изголовья кровати — торчал странный предмет: огромный серый стальной брус с плоским сверкающим концом.

— Это отвертка, — сказал Под.

Они глядели на нее во все глаза, как завороженные, не в силах двинуться с места, и несколько мгновений серый брус тоже оставался неподвижным. Затем медленно-медленно он качнулся вверх, и острый край прижался к потолку. Хомили услышала скрип наверху и короткий вздох.

— Ой, колени, — закричала Хомили, — ой, мурашки!

И тут с треском крыша их дома вся целиком отлетела прочь и упала где-то, где — им не было видно.

Хомили завопила во все горло, это был настоящий, полновесный вопль, громкий и пронзительный, она вопила от всей души, казалось, крик успокаивает ее, она обретает в нем равновесие; глаза ее — не без любопытства — смотрели вверх, в освещенную пустоту. Там, поняла она, высоко-высоко над ними, казалось, выше неба, был еще один потолок, с него свисал копченый окорок и две вязки лука. В дверях появилась Арриэтта; дрожа от холода и страха, она крепко вцепилась в свою ночную рубашку. Под шлепнул Хомили по спине.

— Кончай, — сказал он, — хватит. — И она вдруг замолкла.

И тут между ними и тем далеким-далеким потолком возникло огромное лицо. Оно качалось над ними, улыбающееся, страшное в наступившей тишине.

— Это твоя мама? — спросил через секунду удивленный голос, и Арриэтта шепнула от двери:

— Да.

Это был мальчик.

Под вылез из кровати и стал рядом, дрожа от холода в одной ночной рубашке.

— Вставай, — сказал он Хомили, — не можешь же ты оставаться в постели.

Еще как могла! На Хомили была старая ночная рубашка с заплатой на спине, и ничто на свете не заставило бы ее двинуться с места. В груди ее закипал гнев: ее застали врасплох, с папильотками на голове, и она вдруг вспомнила, что вчера из-за всей этой сумятицы впервые в жизни не вымыла посуду после ужина и та стоит грязная в кухне на столе всем на обозрение. Хомили сердито уставилась на мальчика — в конце концов, он был всего лишь ребенок.