Вятич с оставшимися отходил к тем самым воротам на Жиздру, через которые уходил Андрей со своей частью дружины, а когда-то раньше (как давно это было…) удирали в Рязань Настя с Лушкой. Там, у самой воды, стояли кони – Буран и еще три заводные лошади. Пусть мало, но это лучше, чем ничего. Ладно, главное – из крепости выбраться и через Жиздру перебраться, там новых коней можно приманить, вон их сколько мечется по берегам, испуганных, взбешенных…
Он выходил через эти ворота последним, держа в руках как особую ценность последний горшок с нефтью. Этот горшок полетел в ворота, и сами они, стена и земля вокруг загорелись. Молодцы все же византийцы, хорошую гадость придумали! «Хорошая гадость» – это звучало нелепо, но точно.
Вятича стрела догнала на излете, а потому только ударила, кольчугу не пробила, но попятнала ощутимо. «Ах ты ж!» – ругнулся сотник, однако, не оборачиваясь. Первым, кого увидели, выскочив на обгорелый правый берег, был Ворон. Вятич склонился над ним, осторожно закрыл голубые глаза, не мигая смотревшие в ясное небо. Тело волхва положили поперек седла и поспешили в лес.
По воле погибшего волхва обгорели только первые деревья, дальше огонь не распространился, потому спрятаться удалось легко. Собственно, их никто и не преследовал, все внимание было приковано к полыхающему Козельску, тут не до горстки урусов. Правда, с десяток татар все же переправились на правый берег, но куда-то делись, преследовать не стали.
Среди спасшихся оказался и Илларион. На вопрос Вятича, куда он теперь, недоуменно пожал плечами:
– С тобой. Не бойся, я меч в руках держать умею.
– Я помню. Только я искать наших.
– Я тоже.
– Вот по этой дороге можно прийти к Рязани. Бывшей Рязани.
– Нет, сказал же – с тобой.
Остальные тоже решили идти с Вятичем. Лошадей действительно поймали легко, правда, одному из дружинников, Егорше, пока досталась татарская, но тот не унывал:
– Ничего, изловлю и нашу.
Восемь дружинников уходили правым берегом Жиздры вверх по течению, чтобы обойти оставшихся татар и разыскать своих. Последние восемь из героически погибшего города Козельска, который догорал, сжигая вместе с собой почти тумен врагов.
Субедей был готов собственными руками разорвать придумавшего эту каверзу уруса! Он вырвал бы его сердце и скормил шакалам! Впервые полководец вынужден признать превосходство неведомого уруса. Так организовать прорыв… ах, если бы в монгольском войске набрался хоть пяток столь же умных царевичей. Скольких потерь удалось бы избежать и сколько городов взять.
Багатур не задавался вопросом о том, как удалось сжечь столько воинов в крепости, понятно, что без колдовства не обошлось, он злился, что этих воинов удалось туда заманить. Опытных воинов, прошедших с боями половину мира, как глупых жеребят пучком травы, посулом возможной добычи заманили за стены, чтобы уничтожить. Как же он сам-то поддался на такую приманку, как не догадался, что эти урусы придумают новую каверзу, иначе не оставили бы в городе так мало защитников. Им удалось все!
Полководец скрипел зубами, слушая доклад о том, что конная дружина урусов (которой просто не могло быть в этом маленьком городишке) одновременно пошла на прорыв из города и из леса. Но Субедей видел, что темник с опущенной головой чего-то недоговаривает, осторожно кося взглядом на стоящих охранников. Полководец махнул рукой, чтобы вышли.
– Говори.
– Субедей-багатур, эту дружину вел…
– Ну?! – Где-то глубоко внутри Субедей уже знал ответ и ужаснулся ему. Этого не могло быть, но это было, темник ответил именно то, чего боялся полководец:
– Эмир Урман…
В его голову полетела плеть, а Субедей просто зарычал. В приступе злости он сорвал повязку и прикрыл здоровый глаз. Темник, решившийся поднять глаза на полководца, едва не умер от ужаса – вместо второго глаза у Субедея была вставлена черная жемчужина, и теперь она поблескивала, отражая свет светильников, в то время как здоровый глаз был закрыт.
– Пусть никто не знает об эмире Урмане!
– Это невозможно, багатур. Многие люди видели его знамя и слышали крик.
– Пусть замолчат те, кто видел и слышал!
Повинуясь жесту полководца, темник выскочил вон, но мысли его были не о том, как теперь заткнуть рты свидетелям ожившего эмира Урмана, а о том, что Субедею не сносить головы. Это страшные мысли, о таком даже думать опасно, говорили, что багатур умеет их слышать, а любому понятно, что бывает с тем, кто неправильно подумал о Субедее… Но отделаться от такого ощущения темник все равно не смог.
У Бату-хана всюду свои соглядатаи, конечно, в его ставку тут же метнулся гонец с известием о страшной трагедии, унесшей жизни почти целого тумена в стенах Козелле-секе.
Это действительно была трагедия, как же втайне радовались те, кому не удалось попасть внутрь крепости и поучаствовать в ее разграблении. Никто не понял, почему вдруг гореть начало все, а спасшихся изнутри не нашлось, поэтому некому рассказать, как вдруг сверху полетели факелы и загорелась нефть из горшков со старого воза. Конечно, монголы посчитали это колдовством, никто не мог представить, что гореть способна вода во рву!
Бату слушал гонца молча, не выражая никаких эмоций. Да и что говорить? Нашелся хитрый урус, обманувший даже Субедея, которого, казалось, обмануть нельзя. Железные урусы маленького города взяли неимоверно высокую плату за него, при этом умудрившись спастись сами. Хан мгновенно понял одно: никто не должен знать, что в действительности произошло в городе, монголы должны забыть о нем! Бату хорошо помнил наставления Субедея: если хочешь, чтобы о твоей неудаче скорее забыли, забудь о ней сам. Выводы сделай, но забудь.
Но сейчас Бату-хана больше интересовало поведение наставника, неужели Субедей все же предал его? Или багатура покинула удача? И то и другое плохо, старый полководец в любом случае становился опасным. Если он попытался обмануть Бату, то сделает это еще не раз. А если Субедею больше не видать удачи, то к чему хану полководец-неудачник, таких слишком много в монгольском войске и без старого Субедея.
Бату почувствовал, что внутренне готов проститься с наставником и даже… жаждет этого. От понимания вот такой готовности стало не по себе, все же джихангиром Бату стал благодаря Субедею, никто не выбрал бы главой похода именно этого внука Потрясателя Вселенной, если бы не старый пес Чингисхана. Но всему свое время, Субедей выполнил свою роль, он может уйти. Оставалось только найти способ удалить полководца как можно дальше, не обидев его, чтобы не завести сильного и опасного врага в его лице.
Для себя хан решил, что сначала выслушает погубившего столько воинов и потерявшего столько времени багатура, а потом даст понять, что тому пора на покой. Субедей не глуп, он сам догадается, что лучше уйти добровольно, чтобы не быть казненным за неудачу. Бату не собирался наказывать багатура за Козелле-секе, прекрасно понимая, что любой другой на его месте оказался бы в таком же положении. Просто эти урусы так хитры, как никто другой. Но он ждал, что полководец приползет на брюхе вымаливать прощение.