– Слава тебе, Господи! Лучше уж так, чем неизвестность…
– Я с царевичами остаюсь здесь! – Лицо государя сурово и мрачно. – Со мной только самые верные люди. Отобрать тех, на кого положиться могу!
В полной тишине голос Басманова-старшего прозвучал излишне громко:
– А остальных куда?
Иван Васильевич почему-то кивнул и повелел:
– Оружничего боярина Салтыкова, Чеботова и других бояр, которые ныли всю дорогу, вон в Москву вернуть! С собой ничего не давать, пусть налегке едут. И без того много наворовали!
Государь присел в кресло, знаком подозвал доверенных ближе, заговорил вполголоса:
– Никому ничего не объяснять, отправить, и все. Я велел Скуратову людишек из тех, кто попроще, перебрать, посмотреть, кого оставить, а кого вернуть. Он сегодня скажет. Остальных тоже вон.
Снова повисла тишина, никто не решался спросить, долго ли будет государь в Слободе. Иван мрачно оглядел стоявших перед ним доверенных и объявил сам:
– В Москву грамоту свою отправлю, как напишу!
Разошлись все также в недоумении, никто ничего не понял. У всех на языке вертелся один вопрос: что затеял Иван Васильевич? Но каждый понимал, что спрашивать опасно, можно и самому уехать за Салтыковым. Подчинились, не раздумывая.
Те, кого отправили вон, тоже не рискнули спрашивать, за что, опала она и есть опала…
Скуратов привычно пробирался к государю в опочивальню. Каждый вечер так. И как всегда, застал того на коленях перед образами, но сам становиться не стал, перекрестился и молча пристроился в сторонке. Будь Малюта менее привержен Ивану, подумал бы, чего тот все просит, делать же что-то надо. Но Григорий Лукьянович не размышлял над поступками царя, если молится, значит, так и должно быть. А действовать? На то он, Малюта, и есть.
Положив нужное число поклонов, Иван Васильевич с трудом поднялся с колен. Раньше Скуратов уже подскочил бы поднимать, но сейчас знал – государь отмахнется от такой помощи, не желает, чтобы замечали его бессилие.
– Ну? – Глаза Ивана Васильевича впились в безбородое лицо Скуратова.
Тот выдержал тяжелый взгляд царя, помотал головой:
– Нет…
Помотал не сокрушенно, чего же вздыхать, он делает все, что может и не может… Это понимал и сам Иван Васильевич, потому укорять не стал, со вздохом сел на лавку, повел рукой, чтобы садился и Малюта.
Тот примостился на краешке, но не разыгрывал скромность, а просто так удобней смотреть государю в лицо.
– Всю землю Суздальскую перевернули, нет его…
– А если не в Суздале? Куда мог пойти?
Скуратов почти горестно вздохнул:
– Много куда, велика Земля Русская… Только бы в Литву не удрал, там не достанем.
– Чтоб тебе! – в сердцах выругался Иван Васильевич и перекрестился на божницу. – Не говори под руку!
– Я так мыслю, государь: если нам знать дали, что Георгий жив, то он где-то рядом, ждет своего часа. Не в Литве ждет, а вот тут, в Слободе!
– Обрадовал! – Иван Васильевич даже встал. – И как его подле меня искать? Всех подряд на дыбу тащить? А если не тот, то прощения просить?
Это был серьезный вопрос, тех, кому ненужные вопросы задавали, Малюта живыми от себя не отпускал. Чтоб не сболтнули лишнего… Но по Москве уже и так нехорошие разговоры ходят, мол, берут людей в пыточную и терзают до смерти. Никому же не объяснишь, что казнили не оттого, что виновен, а оттого, что слышал ненужное. Памяти человека не лишишь, приходилось лишать головы.
Немного подумав, государь вздохнул:
– Ладно, иди. Добьюсь от бояр и митрополита, чтоб позволили брать на дыбу каждого, кого заподозрю…
– В чем? – осторожно поинтересовался Скуратов. Не собирается же Иван Васильевич объяснять думе свои подозрения?
– Не глупее тебя! – огрызнулся государь. – В измене!
Григорий Лукьянович все же счел нужным высказать сомнения:
– Не согласится дума-то и митрополит тоже.
Иван стоял к Малюте боком, глянул исподлобья, хмыкнул недобро:
– Сам о том думал. Не у бояр стану просить и не у этого нытика! У люда московского спрошу! Он в боярскую измену поверит! И карать разрешит. Вот тогда и посмотрим, смогут ли бояре возразить?
Малюта глядел на государя влюбленными глазами. Такого придумать не смог бы никто, только он, его государь, самый умный и достойный человек на свете, за которого Григорий Лукьянович, не задумываясь, отдал бы всю свою кровь по капле! Свою кровь Малюта Скуратов отдаст при штурме крепости Пайды еще не скоро, а вот чужой до этого выпьет столько, что в веках останется для потомков символом жестокости и зверств. А ведь он всего-навсего был верным цепным псом, готовым услужить хозяину ценой собственной, даже не жизни – бессмертной души!
Малюта снова и снова перебирал людишек вокруг Москвы, разыскивая возможного сына Соломонии, первой жены князя Василия.
А государь занимался написанием грамоты и завещания. Грамоты оказалось две – одна боярству, вторая для простого народа.
Обе грамоты и особенно завещание – удивительны по своей сути. Если завещание прочесть, не зная, кем написано, то автора ни за что не угадаешь, настолько оно не совпадает со знакомым нам образом Грозного царя.
В завещании почти исповедь страшно одинокого, сознающего, что основательно запутался, человека. Иван Васильевич каялся в своих грехах и преступлениях, признавал, что снискал всеобщую ненависть своими злыми делами:…пока еще жив, но Богу скаредными своими делами хуже мертвеца… смраднейший и гнуснейший… из-за чего всеми ненавидим… Он жаловался, что тело изнемогло, болен дух, множатся струпья телесные и душевные, и нет врача, который помог бы, нет того, кто поскорбел вместе…
Государь признавал, что уехал из Москвы, потому как был изгнан от бояр самовластия их ради из-за множества его беззаконий. Конечно, царя никто не изгонял, но, по сути, Иван Васильевич был недалек от истины, многим этого хотелось бы.
Поразительны наставления сыновьям, как совместно разумно править государством. Главный совет: быть дружными и никому не позволять себе указывать, иначе советчики станут править сами. Этот урок Иван Васильевич вынес из своего собственного детства и юности. Государь наставлял сыновей: людей, которые им верно служат, жаловать и любить, от всех оберегать. Позже это наставление перерастет в немыслимые привилегии опричникам.
К тем же, кто против выступает, советовал проявлять милосердие, опалу класть не вдруг, а по размышлении, без ярости! И это Иван Васильевич Грозный, чья ярость позже стоила жизни даже старшему из его сыновей Ивану!
Если бы такое писалось немного позже, когда уже шли опричные безобразия, то все завещание выглядело бы откровенным фарсом, как и грамоты, отправленные боярам и московскому люду. Но в тот момент, похоже, Грозный искренне оплакивал свое почти неудавшееся правление, сознавая, что во многих бедах повинен сам. Недаром он перед сыновьями сознается, что своими грехами навлек на них такую беду.