Следующий километр спасатели прошли меньше чем за полчаса. Идти стало гораздо легче, хотя по-прежнему то и дело приходилось обходить торосы и трещины, к тому же все они, кроме Зубринского, выбились из сил и поэтому часто спотыкались и падали. У Дроздова каждый шаг отдавался резкой болью в ногах, от щиколоток до бедер, ноги словно налились расплавленным свинцом. Однако у него была движущая сила, которая заставляла его шагать вперед даже после того, как усталые ноги отказались бы повиноваться. Женька… Жив майор Холмогорский или погиб? Он должен все узнать, и сколько бы километров ни оставалось до буровой, он проделает этот путь хоть на четвереньках. Он должен все узнать… И не только о судьбе друга. Была еще и другая причина, куда более важная, чем жизнь или смерть начальника буровой. Даже более важная, чем жизнь или смерть всех сотрудников этой оторванной от Родины ее частички. Ответственность за судьбу России, за неприкосновенность ее арктических границ.
Беспрерывный обстрел ледяных частиц внезапно прекратился, Дроздов оказался под защитой высокого ледяного хребта. Он подождал остальных, попросил Зубринского связаться с «Гепардом» и уточнить позицию.
И Тяжкоробу, и Рукавишникову приходилось очень туго; они дышали жадно, с присвистом и всхлипами, точно спринтеры на стайерской дистанции в последние минуты бега. Дроздов обнаружил, что и сам дышит точно так же, ему с трудом удалось задержать дыхание, чтобы проглотить немного спирта. Может, Тяжкороб прав и спиртное только вредит им? Нет. На вкус приятно, значит, помогает.
Прикрыв ладонями микрофон, Зубринский что-то проговорил в него. Через минуту он вытащил головной телефон из-под капюшона и убрал рацию в чехол.
– Нам везет, – сказал он. – Мы точно на курсе. Идем куда надо… – Он принял стакан и удовлетворенно вздохнул. – Это хорошая новость. Но есть и плохая. Края полыньи начинают смыкаться. И довольно быстро. По расчетам командира, через пару часов придется уходить. – Он помолчал, потом медленно закончил: – А ледомер все еще в ремонте.
– Ледомер… – как попугай, повторил Дроздов. – Значит, он…
– Конечно, – сказал Рукавишников. Его голос звучал устало. – А вы что, не поверили?
Матрос произнес это, по-прежнему стуча зубами и жадно втягивая в легкие воздух. Дроздов подумал, что именно такого человека, как Рукавишников, хорошо иметь рядом, когда дела складываются не в вашу пользу.
– Значит, у нас в распоряжении еще целых два часа, – протянул Дроздов. – Если возвращаться на лодку, ветер будет нам в спину. За час вполне успеем. Донесет, как пушинку.
– А как же бурильщики? – спросил Зубринский.
– Мы сделали все, что в наших силах.
Тяжкороб стал неуклюже подниматься на ноги.
– Осталось не больше километра. Двинулись.
При свете фонаря Дроздов заметил, как Рукавишников и Зубринский переглянулись и одновременно пожали плечами. Потом тоже медленно встали.
Через три минуты Зубринский сломал себе лодыжку.
Произошло это удивительно глупо и просто, оставалось только удивляться, почему этого не случилось гораздо раньше. Они решили, что, обходя стену льда, рискуют снова сбиться с курса, и стали карабкаться наверх. Хотя высота тороса достигала десяти метров, но, подсаживая и таща друг друга, они добрались до его вершины довольно легко. Спускаясь, Дроздов тщательно обследовал дорогу с помощью своего посоха: в этой кромешной тьме от фонарика не было никакого толку, да и очки совсем заиндевели. Они проползли по покатому склону метров десять, когда наконец достигли крутого обрыва, и Дроздов сунул вниз свой щуп.
– Полтора метра, – сообщил он спутникам, когда они приблизились к обрыву.
Всего полтора метра. Дроздов перевалился через край, спрыгнул и стал дожидаться остальных.
Первым за ним последовал Тяжкороб, потом Рукавишников. Оба благополучно. Что произошло с Зубринским, никто не видел: то ли он неверно рассчитал высоту, то ли ветер внезапно стих и сбил его с толку. Дроздов лишь услышал какое-то его восклицание, но ветер унес слова. Майору показалось, что радист приземлился рядом на ноги, казалось бы, вполне удачно, но вдруг тот громко выругался и тяжело рухнул на лед.
Дроздов повернулся спиной к ветру, снял ставшие бесполезными защитные очки и достал фонарик.
Зубринский полусидел на льду, опираясь на правый локоть, и без перерыва выкрикивал проклятия, при этом ни разу не повторяясь. Правая пятка у него была зажата в трещине шириной в десять сантиметров – одной из тысяч таких трещин, покрывающих ледовое поле, – а нога была неестественно вывернута. Не требовалось медицинского диплома, чтобы с первого взгляда определить: лодыжка, а может, и нижняя часть большеберцовой кости сломана. Дроздов надеялся, что перелом хотя бы закрытый, и, наверно, напрасно: когда нога вывернута под таким углом, сломанная кость почти всегда протыкает кожный покров. Но, в общем-то, разницы особой не было, все равно Дроздов не собирался тут же обнажать и обследовать ногу: несколько минут на открытом воздухе при такой температуре, и Зубринскому придется весь остаток жизни скакать на одной ноге.
С трудом приподняв его тяжелое тело, они освободили ни к чему не пригодную теперь ногу из трещины и осторожно усадили пострадавшего на лед. Дроздов снял сумку, опустился на колени и спросил:
– Больно?
– Нет, нога онемела, я ее почти не чувствую… – Радист выругался снова. – Вот невезуха! Какая-то трещина – и все! Идиот…
– Я так и думал, – сказал Рукавишников, – что в конце концов мне придется тащить этого болвана на спине.
Дроздов наложил шину на сломанную ногу поверх обуви и одежды и привязал так туго, как смог. Они не только лишились самого сильного участника экспедиции; теперь на их плечи ложились дополнительно еще по крайней мере пять килограммов веса.
Зубринский словно прочитал его мысли.
– Оставьте меня здесь, старпом, – обратился он к Тяжкоробу. Зубы у него стучали от холода и боли. – Мы почти у цели. Подберете меня на обратном пути.
– Не болтай! – резко возразил Тяжкороб. – Сам знаешь – мы не сможем отыскать тебя.
– Имей в виду: дуракам медалей не дают, – подал голос Рукавишников. Зубы у него отчетливо клацали, словно выдавали автоматную дробь. Он опустился на колено, поддерживая грузную тушу товарища. – Устав это запрещает.
– Но так вы никогда не доберетесь, – запротестовал Зубринский.
– Слышал, что я сказал? – прервал его Тяжкороб. – Мы тебя не бросим.
– Потому что ты хороший, – добавил Рукавишников. – Нет, парень, ты на героя не тянешь. Рожей не вышел… Ну-ка, пригнись чуток, я сниму со спины груз.
Кончив бинтовать шину, Дроздов торопливо натянул успевшие закоченеть варежки и меховые рукавицы: руки тоже успели замерзнуть в одних суконных перчатках. Они распределили ношу Зубринского между собой, снова надели защитные очки и маски, поставили радиста на здоровую ногу, повернулись лицом к ветру и двинулись в путь.