В это же время под непрестанный грохот двух батарей в старом доме Пекуа происходила семейная сцена, торжественная и печальная.
После настойчивых вопросов, которые задавал Пьер Пекуа посланцу Габриэля, читателям, несомненно, стал ясен их смысл: Бабетте Пекуа предстояло стать матерью.
Но, признавшись в своем грехе, она не смела сказать Пьеру и Жану о том, что Мартен-Герр был женат.
Она не могла признаться в этом даже самой себе и беспрестанно пыталась уверить себя, что это невозможно, что господин д’Эксмес ошибся, что бог не оставит без своей помощи ее, несчастное создание, вся вина которого в том, что она полюбила! Ведь она так доверяла Мартен-Герру, она так доверяла виконту д’Эксмесу!..
Тем не менее двухмесячное молчание господина и слуги было для нее жестоким ударом. Терзаясь страхом и нетерпением, она ждала 1 января – последнего срока, который Пьер Пекуа назначил виконту.
И вот 31 декабря сначала неясная, но вскоре подтвердившаяся весть о том, что французы наступают на Кале, вселила в нее трепетную надежду.
Она слышала, как ее братья толковали о том, что виконт д’Эксмес наверняка среди нападающих. Если так, то Мартен-Герр тоже там…
И все-таки у нее тревожно сжалось сердце, когда на следующий день, 1 января, Пьер Пекуа позвал ее в нижний зал, чтобы решить, как поступить в подобных обстоятельствах.
Бледная и поникшая, она предстала перед этим суровым домашним судом.
– Садись, Бабетта, – молвил Пьер и указал ей на кресло.
Потом сказал ей серьезно, но с оттенком грусти:
– Бабетта, твое раскаяние и твои слезы растрогали меня. Мой гнев сменился сожалением, а досада – неясностью, и я тебя простил…
– Да будет господь бог к вам так же милосерден, как вы ко мне, братец.
– Потом Жан дал мне понять, что твоя беда, быть может, вполне излечима, ибо тот, кто тебя вверг в бездну греха, возможно, сочтет своим долгом извлечь тебя оттуда.
Покраснев, Бабетта еще ниже склонила голову.
Пьер продолжал:
– Все это было бы неплохо, однако Мартен-Герр все время молчит. Уже месяц прошел после ухода посланца виконта д’Эксмеса, а о Мартен-Герре ни слуху ни духу… И вот сейчас французы у наших стен… Думаю, что и виконт д’Эксмес со своим оруженосцем в их рядах…
– Это уж точно… – перебил его Жан Пекуа.
– Я нисколько в этом не сомневаюсь, Жан. Но если нам доведется свидеться с ними, то как мы встретим их, Бабетта: как друзей или как врагов?
– Не знаю, братец. Я просто их жду…
– Итак, ты не знаешь, спасут ли они нас или покинут? Но что возвещает нам эта канонада? Приход освободителей, которых мы благословим, или злодеев, которых мы должны покарать?
– Зачем вы спрашиваете меня об этом? – ответила Бабетта вопросом на вопрос.
– Почему спрашиваю? Слушай, Бабетта! Ты помнишь, как наш отец учил нас относиться к Франции и французам? Англичан мы никогда не считали своими соотечественниками, нет, они для нас угнетатели! Ведь родина – это большой очаг, это дружная семья, это всенародное братство! Можно ли уйти в другое братство, к другой семье, к другому очагу?
– Боже мой, Пьер, к чему вы говорите об этом? – спросила Бабетта.
– А вот к чему. Быть может, судьба Кале – в грубых мозолистых руках твоего брата. Да, эти руки, почерневшие от каждодневной работы, могут вернуть французскому королю ключ от Франции.
– Так чего же они медлят? – воскликнула Бабетта, всосавшая с молоком матери ненависть к иностранному игу.
– Молодчина! – одобрительно кивнул Жан Пекуа. – Ты поистине достойна нашего доверия!
– Ни мое сердце, ни руки не стали бы медлить, – ответил Пьер Пекуа, – если бы я мог лично передать наш прекрасный город королю Генриху. Но, к сожалению, я ничего не могу сделать без виконта д’Эксмеса.
– Как это так? – удивилась Бабетта.
– А вот как: я бы с радостью пошел на такое славное дело вместе с нашим гостем и его оруженосцем. Но теперь я презираю этого бездушного аристократа, который потворствовал нашему бесчестью.
– Кто? Виконт д’Эксмес? – вскричала Бабетта. – Такой отзывчивый и бесхитростный!
– Да что там говорить, – махнул рукой Пьер. – Ясно одно: и господин д’Эксмес, и Мартен-Герр всё знали, но теперь – сама видишь – оба отмалчиваются.
– Но что же он мог сделать? – добивалась Бабетта.
– Он мог, вернувшись в Париж, прислать сюда Мартен-Герра и приказать ему дать тебе свое имя!
– Нет, он не мог так сделать, – грустно покачала головой Бабетта.
– Что? Виконт д’Эксмес не мог принудить своего подчиненного жениться на тебе?
– Жениться? Нет, нет!.. Он не мог… – лепетала обезумевшая Бабетта.
– Да кто же ему мог запретить? – воскликнули оба брата.
Бабетта упала на колени и залепетала как помешанная:
– Ах, простите меня еще раз… Я хотела скрыть от вас… Но когда вы заговорили о Франции, о виконте д’Эксмесе и об этом… Мартен-Герре… О, неужели правда то, что сообщил тогда мне господин д’Эксмес?
– Что он тебе сообщил? – Голос Пьера дрогнул.
– Да, да… в день своего отъезда… когда я просила его передать Мартену мое колечко… я не могла ему, чужому человеку, признаться во всем случившемся…
– Что он тебе сказал? Договаривай! – крикнул Пьер.
– Что Мартен-Герр женат!..
– Несчастная! – завопил Пьер Пекуа и вне себя замахнулся на сестру.
– И это была правда, – прошептала побледневшая девушка, – теперь я знаю, что это была правда! – И, потеряв сознание, она рухнула на пол.
Жан схватил Пьера за плечи и оттолкнул назад.
– Ты в своем уме, Пьер? Не ее должно карать, а того презренного!
– Верно! – согласился Пьер Пекуа, стыдясь своей несдержанности.
Суровый и замкнутый, он отошел в сторону, а Жан тем временем наклонился над неподвижной Бабеттой. Так прошло немало времени.
Издалека, почти с равномерными перерывами, доносились пушечные залпы.
Наконец Бабетта открыла глаза и, пытаясь вспомнить, что произошло, спросила:
– Что случилось?
Она перевела еще затуманенный взгляд на склонившегося над нею Жана Пекуа. Странное дело: ей показалось, будто Жан совсем не грустен. На его добродушном лице застыло выражение глубокой нежности и какого-то странного удовлетворения.
– Надейся, Бабетта, надейся! – негромко произнес Жан.