– Это было давно, – тихо проговорил Карл, он не смотрел на Николая, будто обращался не к нему, а к людям, оставшимся в прошлом, – главное в том, что это было. Ты поймешь меня. Мать моя развелась с отцом, когда я был еще совсем мальчишкой…
Бунин удивленно вскинул брови. Карл никогда раньше не вспоминал о своих родителях. Казалось, словно он всегда был таким, как сейчас, будто и родился вором в законе. Николай молча продолжал слушать.
– Да, Николай, и у меня были родители, и я не знал, кем стану. Я родился в Москве. Мой отец – Карл Разумовский, великолепный виолончелист, он играл в оркестре Большого театра. Моя виолончель… та самая, на которой играл он. Карл Иванович Разумовский…
– Почему такое странное имя и отчество?
– Он из обрусевших немцев. Я не видел его до самой смерти матери. Она умерла, когда я уже поступил в консерваторию. А потом он пришел на похороны. Не знаю, как такое получилось, я ненавидел его заочно, считал, что только он и виноват во всем. А он не стал ничего объяснять, оправдываться, просто взял меня за руку… Мы сошлись быстро, и более близкого мне человека уже не было. Мы могли не видеться месяцами, но я знал, что он существует, что он помнит обо мне. Мог прийти не предупреждая, в любое время дня и ночи, и он был рад мне. Есть своя прелесть в том, когда отец не рядом с тобой. Ты об этом знаешь. Редкие встречи – это всегда праздник.
Николай уже избегал смотреть на Карла, глаза того стали слегка влажными, заблестели.
– Я уже тогда почувствовал, в чем мое призвание, – улыбнулся Карл, – чуткие пальцы виолончелиста годились не только на то, чтобы прижимать струны к грифу. Будто кто-то шепнул мне на ухо, что я создан таскать бумажники. Отец не изменился по отношению ко мне, даже когда я пошел на первую ходку. Он не пытался учить меня жить. Это редкое качество. Единственное, чего он не позволял мне, так это прикасаться к своей виолончели. Ни до того, как я впервые попал на зону, ни после. Она была для него как любимая женщина. Принадлежала ему и никому больше. Иногда он заводил разговор, что виолончель достанется мне после его смерти. Чудесный итальянский инструмент начала девятнадцатого века. Но дело не в этом, – сентиментальные нотки в голосе Карла исчезли, – того, кого ты называешь арабом, на самом деле зовут Сема Мальтинский – Семен Борисович, погоняло Хромой, мало кто называл его так, больше – Борисович. Шерстяных принято звать по отчеству. Я познакомился с ним во время последней отсидки…
Многого Карл не знал сам, но то, что знал, позволяло ему додумать недостающее. В мыслях он снова оказался в далеком 199… году на зоне в Кундуре…
Начало девяностых годов – время мутное, тогда было еще не понять, куда движется или катится страна. Даже самые смышленые, успевшие организовать кооперативы, коммерческие предприятия, не были уверены – надолго ли? Бушевала инфляция, а кредиты возвращались в рублях. Берешь в эквиваленте тысячи долларов, а возвращаешь через год столько, что и килограмма колбасы на эти деньги купить невозможно.
Семен Борисович Мальтинский, служивший в Главкоопсоюзе замзаведующего сектором, попался по глупости. Самонадеянным оказался сорокалетний экономист. Провернул он схему, которую до него безбоязненно проворачивали десятки его коллег. Договорился с районными председателями и выделил им под закупки от населения наличку. А товар от сдатчиков принимался на реализацию с тем, чтобы деньги вернуть им только после продажи. Таким образом получал Мальтинский и его коопподельщики свободные средства, тот же кредит, только беспроцентный. Распоряжались полученными суммами по-разному. Некоторые, даже не утруждая себя сложными операциями, просто перемолачивали рубли в доллары, а через пару месяцев продавали их за рубли с двадцатипроцентным наваром. Инфляция помогала.
Мальтинский соорудил компанию с «узким горлом», не поделился с начальством, а там не дураки сидят. Понимают, что почем. Кто-то и капнул. Наслали проверку, следом прокуратуру. Семен Борисович особо не переживал, думал, отмажется. К тому же и свои по плечам хлопали, говорили: «Не пропадешь. Ни хрена у них на тебя нет. А если что и накопают, то за такие нарушения полстраны садить надо».
До суда Семен ходил под подпиской о невыезде, тоже обнадеживало. Обычно, когда реальный срок припаять хотят, сразу в СИЗО сажают. В худшем случае, рассчитывал Мальтинский на «условное». К тому же убытки, понесенные государством по его вине, добровольно возместил. На суде Семен Борисович чуть не потерял сознание, когда приговор огласили, – четыре года лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима. Прямо в суде его, как был, в белой рубашке, французском галстуке, светлом костюме, в итальянских туфлях на тонкой кожаной подошве, и взяли под стражу. С головой окунули Мальтинского в тюремную жизнь. Обычно человек уже до суда привычным к ней делается. Отсидит, пока идет следствие, половину срока, потом ему и зона курортом покажется. Когда он сказал сокамерникам, что ему четыре года впаяли, те смеяться начали, поздравлять. А он понять не мог, с чем. Смешной срок! С таким можно два года отсидеть, а потом на поселок или сразу на условно-досрочное уйти.
Пока ты в СИЗО, никому не интересно, какое у тебя образование. Будь ты хоть доктором наук, уважения тебе это не прибавит. Надо, чтобы ты умел то, чего другие не умеют. Вот если ты на память много анекдотов знаешь или «Евгения Онегина» выучил, скульптурки из хлебного мякиша лепишь или письмо в стихах написать можешь, вот тогда твои акции в гору пойдут, твоя личность цениться станет. Смотришь, и «правильные» из блатных тебя под свое покровительство возьмут, на шконку лучшую переберешься – к окну или к батарее. Поскольку Мальтинский был человеком способным только в финансах, то раскрыл свой талант лишь после прибытия на зону. Высшее образование, ответственная работа в коопсоюзе не у каждого зэка за плечами имеется. Не знал Мальтинский, что начальник кундурской зоны – подполковник Крапивин – «вел» его от самого суда, к себе заполучить.
Не с самого начала Мальтинский на зоне понял, какая участь ему уготована. Присматривался. Какую масть принять, все думал. В «правильные» – в блатные – идти, возраст уже не тот, да и мыслил он совсем по-другому, чужой он был для них. Сказал бы, на смех бы подняли. В «мужики» податься, так он отродясь у станка не стоял, руки «под хер» заточены, даже гвоздя толком вбить не умел. Не в пидоры же самому щемиться. Оставалась одна дорога – в «шерстяные».
Шерстяные – зоновская производственная элита, заводское нижнее начальство, мелкие бугры: мастера, табельщики, нормировщики. В те годы производство на зонах еще не остановилось, по привычке план гнали. Еще производственные менты могли режимных построить. Для начала поставили Мальтинского напарником к видавшему виды зэку у пропиточной ванны, заготовки шпал подвозить. Готовые, еще сочащиеся, отвратно пахнущие креазотом шпалы откатывать и складывать в штабель. Через неделю Семен Борисович почувствовал, что еще немного – и не доживет он до конца года, не то что до конца срока. А разговор у правильных с мужиками, которые норму не выполняют, короткий. Не успеешь оглянуться, как отправят обживать петушиный угол. Вроде бы у них – правильных, считается западло на ментов работать, сами палец о палец не ударят. Но с производственными ментами они всегда заодно будут, стоит начальнику цеха смотрящему зоны сказать, что мужики работают спустя рукава, вмиг управу на них найдет.