– Но вы не решитесь ему противиться!
– Мой любимый Гиацинт [42] , ты не знаешь Генриха! Генрих сейчас думает только о троне, а ради этого он готов пожертвовать всем, чем обладает, и уж подавно тем, чем не обладает. Прощай!
– Вы меня гоните? – с улыбкой спросил Ла Моль.
– Час поздний, – ответила Маргарита.
– Да, но куда же мне идти? У меня в комнате де Муи и герцог Алансонский!
– Ах да, верно, – с обаятельной улыбкой сказала Маргарита. – Да и мне надо еще многое рассказать вам о заговоре.
С этой ночи Ла Моль стал уже не просто фаворитом королевы: он получил право высоко нести голову, которой было уготовано, и живой и мертвой, такое сладостное будущее.
Но временами голова клонилась долу, лицо бледнело, и горькое раздумье прокладывало борозду между бровями молодого человека, некогда веселого – теперь счастливого!
Расставаясь с госпожой де Сов, Генрих сказал ей:
– Шарлотта, ложитесь в постель, притворитесь тяжелобольной и завтра ни под каким видом никого не принимайте.
Шарлотта послушалась, не спрашивая даже и себя о том, почему король дал ей такой совет. Она уже привыкла к его эксцентрическим выходкам, как сказали бы в наше время, или к его чудачествам, как говорили в старину.
Кроме того, она хорошо знала, что в глубине души Генрих хранил тайны, о которых не говорил ни с кем, а в уме таил такие планы, что боялся, как бы не выдать их во сне, и она послушно исполняла все его желания, будучи уверена, что даже в самых странных его поступках есть своя цель.
В тот же вечер она пожаловалась Дариоле, что у нее тяжелая голова и резь в глазах. Эти симптомы подсказал ей Генрих.
На следующее утро она сделала вид, что хочет встать с постели, но, едва коснувшись ногой пола, пожаловалась на общую слабость и опять легла.
Нездоровье госпожи де Сов, о котором Генрих уже успел рассказать герцогу Алансонскому, было первой новостью, которую узнала Екатерина, когда совершенно спокойно спросила, почему при ее вставании отсутствует госпожа де Сов.
– Она больна, – ответила герцогиня Лотарингская.
– Больна? – переспросила Екатерина, ни одним мускулом лица не выдав интереса, какой возбудил в ней этот ответ. – Усталость от безделья!
– Нет, государыня, – возразила герцогиня. – Она жалуется на страшную боль в голове и такую слабость, что не в состоянии ходить.
Екатерина ничего не ответила, но, вероятно, чтобы скрыть радость, повернулась лицом к окну; увидав Генриха, проходившего по двору после своего разговора с де Муи, она встала с постели, чтобы лучше разглядеть его, и почувствовала угрызения совести, которая невидимо, но непрестанно бурлит в глубине души даже у людей, закоренелых в преступлениях.
– Не кажется ли вам, что сын мой Генрих сегодня бледен? – спросила она командира своей охраны.
Ничего подобного не было; Генрих был очень тревожен духом, но совершенно здоров телом.
Мало-помалу все, обыкновенно присутствовавшие при вставании королевы, удалились; задержались только три-четыре человека – самых близких, но Екатерина нетерпеливо выпроводила их, сказав, что хочет побыть одна.
Когда удалился последний из придворных, Екатерина заперла дверь, подошла к потайному шкафу, скрытому за панно в деревянной резной обшивке стен, отодвинула раздвижную дверь и вынула из шкафа книгу, бывшую, судя по измятым страницам, в частом употреблении.
Она положила книгу на стол, раскрыла ее закладкой, облокотилась о стол и подперла голову рукой.
– Именно то самое, – шептала она, читая, – головная боль, общая слабость, резь в глазах, воспаление неба. Кроме головной боли и общей слабости, упоминаются и другие симптомы, но они не заставят себя ждать.
«Затем воспаление переходит на горло, – продолжала читать Екатерина, – оттуда – на живот, сжимает сердце как будто огненным кольцом и, наконец, молниеносно поражает мозг».
Она перечитала это про себя и уже вполголоса заговорила:
– Шесть часов на лихорадку, двенадцать часов на общее воспаление, двенадцать часов на гангрену, шесть на агонию – всего тридцать часов. Теперь предположим, что всасывание пройдет медленнее, чем растворение в желудке, тогда вместо тридцати часов понадобится сорок, допустим даже сорок восемь; да, сорока восьми часов будет достаточно. Но почему же Генрих-то не слег?.. Во-первых, потому, что он мужчина, во-вторых, потому, что он крепкого сложения, а быть может, и оттого, что после поцелуев он пил, а потом вытер губы.
Екатерина с нетерпением ждала обеденного часа: Генрих ежедневно обедал за королевским столом. Он пришел, пожаловался на головную боль, ничего не ел и ушел сразу после обеда, сказав, что не спал почти всю ночь и что ему совершенно необходимо выспаться.
Екатерина прислушалась к неровным удаляющимся шагам Генриха и послала проследить за ним. Ей доложили, что король Наваррский пошел к г-же де Сов.
«Сегодня вечером, – подумала Екатерина, – Генрих вместе с нею наконец-то будет отравлен смертельно; раньше этому, видимо, помешал какой-то несчастный случай».
Генрих действительно отправился к г-же де Сов, но он только хотел сказать ей, чтобы она продолжала играть роль больной.
На следующий день Генрих все утро не выходил из своей комнаты и не пришел обедать к королю. Поговаривали, что г-же де Сов становится все хуже и хуже, а слух о болезни Генриха, пущенный самой Екатериной, распространялся, как некое предчувствие, причину возникновения которого никто объяснить не может, но которое носится в воздухе.
Екатерина ликовала: накануне утром она послала Амбруаза Паре в Сен-Жермен, чтобы он лечил там ее любимого слугу.
Ей было необходимо, чтобы к г-же де Сов и Генриху позвали преданного ей врача, который скажет то, что прикажет она. А если бы, сверх всякого ожидания, в эту историю вмешался другой врач и весть о новом отравлении ужаснула весь двор, где подобного рода известия давно уже возникали нередко, Екатерина рассчитывала воспользоваться слухами о ревности Маргариты к предмету любовной страсти ее супруга. Читатель помнит, что Екатерина при всяком удобном случае без конца говорила об этой ревности и между прочим во время прогулки к расцветшему боярышнику сказала дочери в присутствии придворных:
– А я и не знала, что вы так ревнивы, Маргарита! И теперь, заранее придав лицу соответствующее выражение, она ждала, что с минуты на минуту дверь отворится и вбежит какой-нибудь бледный, перепуганный служитель с криком: