Вот Александр Иванович и решил, что если не годится прямой штурм, то подойдет обходной маневр. Если удастся, примет князь Михаил Иванович его любимца, так, глядишь, и непреклонный старик помягчеет. Тем более что и на самого Петеньку Валова у Александра Ивановича имелись особые виды. Породниться со старинным дворянским родом ему будет очень даже полезно. Собственно, поручик уже понял, что пользуется особым благоволением начальника Тайной канцелярии, вот только никак решить не мог: радоваться ему такому счастью или, наоборот, печалиться.
Правда, сначала подумал было граф о том, чтобы поручика бросить прямо в горнило, чтобы мог он отличиться по всем статьям. Братец Петр Иванович затеял выяснить досконально состояние прусской Литвы, с каковой целью отправил туда нескольких офицеров, дабы те прояснили состояние крепостей и дорог. Оные офицеры были, опаски ради, снабжены аттестатами о полном абшите, сиречь отставке, «дабы они, в случае взятия их, могли отзываться, что они из службы уволены». Но не потребовалось. А пользу они принесли преогромную, русская армия видела и знала, куда идти и что делать. Иначе б тот же Кенигсберг не взяли с такой легкостью. В военное время таковая задача впятеро опаснее, но вдесятеро полезней. Так, может, отправить? Но нельзя молодцем так рисковать, пусть лучше в армии отличится.
* * *
Тяжела солдатская лямка. Нет, в деревне куда как лучше жить. Там, конечно, тоже работы хватает, особенно если барин требует, зато настала зима – отдыхай не хочу. Да и летом всегда можно найти денек-другой, чтобы забыться от трудов праведных. Разве что посев да страда, так это недолго. Ну, там барин прикажет на конюшне выпороть, так это он ведь не со зла, а для вразумления убогих, по отеческой своей заботе. Да и редко такое бывает. Если же барин совсем в лютость войдет… Ну, за грехи наши еще Христос страдать заповедал, как сам страдал. Жить можно.
Армия совсем другое дело, нет здесь мужику несчастному ни покоя, ни отдыха. Как заберут в рекруты, так и начинается каторга адова. Поднимают ни свет ни заря, что летом – ну, летом-то дело привычное, что зимой. Не успеешь глаза продрать, капрал тут как тут. У него не забалуешь, чуть что – так сразу в зубы. Бьют сильно, но аккуратно, потому его высокографское сиятельство Петр Иванович не велели солдату личину портить. Сказывали, грозил: «Если увижу зубы выбитые, тому самолично на сторону рыло сворочу!» А что, он может, он такой. Ежели навыдумывал всяких штук хитроумных, значит, в рыло дать может запросто. А братец егойный так вообще Тайной канцелярией начальствует, так что у Шуваловых не забалуешь.
Капрал злющий, ровно пес цепной, но рожа толстая, красная, видать, жрет от пуза и больше. Солдата тоже кормят, жаловаться грех, в деревне, особенно ближе к весне, о таком мечтать не приходится. От бескормицы ровно заяц кору глодать начнешь, а тут каша каждый день, щи, солониной тоже балуют. Жисть! Только капралу все лучше вот бы самому выслужиться, тогда ужо душу отвести можно будет. Сам любому в зубы дам, а тот в ответ не моги, ежели шпицрутенов не желаешь. Одежа опять же хорошая, кафтан суконный, какой в деревне разве что у баринова приказчика был, пуговицы медные. Хотя с пуговицами страх, недоглядишь – потеряешь. Капрал снова в зубы. И чистить каждый день надо, чтобы на солнце горели.
Капральство строят в линию, и начинается мука. Капрал надувается и орет: «Марш!» Да не как-нибудь, а обязательно в ногу, сам скачет рядом ровно петух и подсчитывает: «Ать! Два! Левой!» А какая она, левая? Сроду не задумывался, ненадобно то русскому крестьянину. «Правый-левый» – это немец поганый выдумал. Капрал-то русский, но, наверное, душа в нем немецкая, подлая. Вот если сам капралом стану, тогда они у меня попляшут! Строй ровный должен быть, ежели линия гнется, капрал по загривку отстающему. Обед потом, хороший обед, и снова на плац. Учиться, учиться и учиться. Строй неразрывный, как стена каменная, штыки наперевес – «Ура! Ура!».
Но строй еще полбеды, беда начинается, когда начнут метать артикулы по флигельману. Вот это уже и не упомнить. Ружейная экзерциция самая ненавистная. Тут обязательно офицер появится, сам вполпьяна, на ногах еле стоит, но команду знает исправно. Тоже немец поганый, разве русскому столько помнить можно? Трость в руках, это не капрал, если что – тростью с плеча, его-то граф Шувалов не тронет. Да, барское дело тонкое, всегда промеж себя договорятся. Вот, началось…
– Слушай! – поручик кричит. – Метать артикулы. К приему!.. На пле-ечо!.. ать… два… три!.. Шай на кра-ул!.. ать… два!.. Звонче делай прием. Приударь по суме! Вот так!.. На пле-чо!.. Положи мушкет!.. Оправься!
Медные антабки, чуть ослабленные в кольцах, звенят с каждым приемом, в прикладах дырки высверлены, туда камешки и стеклышки вложены, чтобы брякало звончей.
– Слушай! Метать артикулы по флигельману, без команды! Зачинай!
Капрал выходит вперед и начинает показывать, как должно. А ты смотри, отставать не моги, а то вечером ротный пропишет шпицрутены или фухтеля. Вот капрал «на руку» взял – и ты повторяй: «на плечо», «на караул», «на молитву»… Нет, тяжела наука непонятная. Один собьется – все капральство по новой переделывать будет, потом свои же приласкать могут. Едкий пот течет по лицу, разъедает глаза, но не моги вытереть, в руках фузея должна летать ровно ласточка.
В деревне-то хорошо как! Всей снасти – топор да соха, а здесь в одной фузее столько всего, что никак не выучить. Вечером развод, караул – снова недоспать, наутро опять на плац – учения, смотр. А, не приведи господь, полкового командира принесет, тот вообще парад учинит, тогда уже не капрал, сам ротный озвереет. Такое начнется – думать жутко. Потом, говорят, начнут учить из пушек стрелять, вот где страх-то. Пушку тоже немец выдумал, чтоб ему в аду на вилах сидеть.
Вон какие-то офицеры скачут, принесла нелегкая. Ротный подскочил, крикнул было что-то, но конный глянул на него сурово, так что ротный сам будто новобранец в струнку вытянулся и честь отдал. Только и долетело обрывком «Тайная канцелярия!». Ой, что будет-то… чего доброго объявят «Слово и дело государево» – так сразу дыба и кнут. Примчался батальонный командир, так его тоже построили. Он что-то объяснил этому страшному… А сзади за тем двое сержантов росту преогромного, не иначе гвардейцы, туда, говорят, берут, в ком три аршина росту. Кулачищи – что твой самовар. Но не сержанты самые страшные, с ним еще один в суконной поддевке, а под ей рубаха красная. Не иначе палач. Действительно, как Тайная канцелярия и чтобы без палача. Нельзя.
* * *
– Господин полковник, имею к вам ордер от его высокопревосходительства генерал-фельдцехмейстера! Согласно таковому ордеру надлежит ваш полк сугубо секретно и спешно перевести в состав вновь учрежденного Бомбардирского корпуса секретных гаубиц! Кроме того, имею особый ордер от Канцелярии тайных и розыскных дел на предмет розыска офицеров голштинской службы и удаления оных от вашего полка.
– Помилосердствуйте, поручик! Да как такое можно! У меня премьер-майор Аллефельд прислан лично наследником-цесаревичем. Я не смею его удалять из полка.
Петенька холодно глянул на потеющего от страха и усердия толстого полковника и холодно поинтересовался: