Или… Или…
Марта.
Единственная из всех.
Сердце стремительно и неудержимо разбухло, как воздушный шар, надутый гелием, поднялось и остановилось в горле.
«Это невозможно», — сказал он себе, чувствуя, как сердце шевелится и перекатывается в горле, очень горячее и большое. Сказал, потому что испугался.
Так испугался, что даже вздохнуть не смог, и разбухшее сердце не пропускало воздух.
«Возможно», — возразил ему его собственный разум.
Тот человек ненавидит тебя. Ненавидит, ненавидит, мерно повторило сердце. Что нужно, чтобы уничтожить тебя — так, чтобы ничего не осталось? Не убить, а именно уничтожить?
Марта.
Данилов осторожно поставил клавиатуру на стол и вытер висок. Паника нарастала неудержимо, и он знал — еще чуть-чуть, и он не сможет ее контролировать. Вытащил из кармана телефон и нажал кнопку — только одну. Номер Марты был записан в телефонных мозгах, как сама Марта — в даниловских.
Возьми трубку, мысленно приказал он ей, как только начались гудки. Он знал, что ее телефон уже определил номер его телефона и теперь она раздумывает, отвечать или не отвечать. Если только с ней все в порядке и она еще может раздумывать.
Возьми сейчас же.
Гудки продолжались, и сердце уже разрывалось, и все труднее становилось дышать.
«Абонент не отвечает, — прервав гудки, доверительно сообщил ему из трубки чужой голос, — или временно недоступен. Попробуйте…»
— Я уезжаю, — сказал Данилов в сторону своего кабинета и поднялся. Таня вышла из стеклянной двери, посмотрела на него и вдруг сделала шаг назад, как будто собиралась убежать, и с размаху плюхнулась на стул. — Если что-то срочное, я на мобильном. У вас есть телефон капитана Патрикеева?
— Андрей Михайлович, что случилось? — пробормотала Таня.
— У вас есть телефон Патрикеева?
— Не-ет.
— У меня на столе записка с номером. Ира, пожалуйста, позвоните ему и уточните, будут ли они опечатывать дверь и кто из нас должен при этом присутствовать. Я думаю, что не станут. Таня, позвоните мне вечером, я скажу, будем ли мы завтра работать. Ира, свяжитесь с Сашиными родственниками и спросите, не нужна ли наша помощь. Не финансовая, а… человеческая. Финансовую я предложу сам. Все понятно?
В первый раз в жизни ему было все равно, понятно сотрудникам или непонятно. Не глядя он натянул пальто и вышел из офиса.
Руки были мокрыми и неприятно скользили но рулю, и на светофоре он старательно натянул перчатки. Мать всегда сердилась, что у него влажные руки.
Как у лягушки.
«Что такое с твоими руками? Что ты ими делаешь? Разве можно играть на рояле такими руками?»
Маленький Данилов часто рассматривал свои ладошки, пытаясь понять, почему они не нравятся матери и что он должен сделать, чтобы они ей понравились. Он стал вытирать их о штаны, и, заметив это, мать всякий раз шлепала его по рукам. До сих пор в ее присутствии ладони иногда начинали сильно гореть.
Когда он перестал играть, — они стали сухими, и он даже забыл, как это — влажные ладони.
До Марты было далеко — много светофоров и пробок в центре Москвы. Он еще раз набрал ее номер и еще раз выслушал предложение перезвонить позже.
«Если с ней что-то случилось, я перестану существовать, — подумал Данилов спокойно. — Я не умру, конечно, что за глупости. Меня просто больше не будет».
В машине было холодно, а он позабыл про отопитель. Дыхание оседало на стекле, как будто стягивало его белесой пленкой, и время от времени он тер стекло, разрывая пленку.
Если с ней все в порядке, господи, я в тебя поверю. Правда. Я никогда в тебя не верил, и очень гордился этим, и знал, что, кроме физики, химии и биологии, на свете нет ничего, во что можно было бы уверовать, но если с ней все в порядке, я поверю. Я знаю, что меня не за что любить, господи, и ты, наверное, тоже меня не любишь, но она ни при чем. Пусть с ней все будет в порядке. С ней и с лысым и мягким мышонком, о котором я не знал, что он — мой.
Не ради меня. Ради нее самой. Пожалуйста.
Он просил и ужасался тому, что просит, и ничего не мог с собой поделать. Он знал, что одному — без того, с кем он разговаривал и кого просил, — ему не справиться.
Поставить машину было, конечно, негде, и, не думая ни о чем, Данилов бросил ее посреди дороги, включив аварийную сигнализацию.
За чистым стеклом раздвижных дверей, дико и нелепо пристроенных к крылечку старого отреставрированного особняка, угадывалась просторная умиротворенная приемная, со стойкой из мрамора, с кожаной мебелью и всеми необходимыми символами достатка и процветания.
— Как мне увидеться с Мартой Черниковской? — спросил Данилов пиджачно-официальную барышню, восседавшую за стойкой. Сильно пахло кофе и духами, и искусственная елка сияла в середине чистого плиточного пола — маленький плезир всем работающим здесь иностранцам, привыкшим ждать Рождества с апреля.
— Вы договорились о встрече? — спросила барышня деловито.
— Нет. У нее не отвечает мобильный телефон, и я не смог с ней связаться.
— Одну минуточку, пожалуйста.
Охранник с заправленным за ухо витым шнуром микрофона пил кофе и смотрел в чистое стекло. Данилов воспринимал все окружающее так остро, что у него болели глаза. Он не знал, найдет ли барышня Марту. И не знал, что станет делать, если не найдет.
И не знал, сможет ли он ждать, пока она наконец ее разыщет!..
Он шевельнулся, и барышня подняла на него любезный взгляд.
— Еще минуточку, пожалуйста.
Барышне было наплевать, на месте Марта или нет.
Она еще послушала, кивнула и положила трубку.
— Она уехала в банк на проверку, — сказала она Данилову, — должна сейчас вернуться. Может быть, вы подождете или оставите ей сообщение?
— Передайте, пожалуйста, чтобы она перезвонила Андрею Данилову, — выдавил он сквозь перехваленное спазмом горло, — это очень важно. Пожалуйста.
— Конечно, — с некоторым удивлением произнесла барышня и вдруг пристально на него взглянула. — Может быть, все-таки подождете?
— Нет, — отказался Данилов, — спасибо.
Он прошел вестибюль и вышел на улицу, стараясь дышать глубже. Дышать было трудно.