«Я все равно не умею стрелять. Зачем мне пистолет?»
— Данилов, ты все-таки постарайся, чтобы с тобой ничего не случилось.
— Постараюсь, — пообещал он и добавил по привычке: — Не волнуйся.
Телефон пискнул, информируя о том, что разговор окончен, и Данилова это огорчило. Не осталось совсем ничего, чтобы еще потянуть время, хоть чуть-чуть.
Ты просто трус. Ты боишься.
Конечно, боюсь. Только герой боевика не боится, а я боюсь.
Меня знобит, у меня болит рука, и я боюсь так, как никогда и ничего не боялся, — за себя, за Марту и за мышонка, которого никто не защитит, кроме меня. Так получилось, что только я, я один, смогу их защитить или хотя бы отвести беду.
Ну что ж. Надо звонить.
Он набрал номер, который знал наизусть, и некоторое время ждал, пока ответят. Только бы ответили.
— Да?
— Катерина?
— Здравствуйте, Андрей, — сказала она сердечно, — жаль, что нам так и не удалось поговорить на приеме. Как ваши дела?
— Катерина, мне нужна помощь. Я в двух словах расскажу вам, в чем дело и куда я сейчас поеду, а вы… оцените ситуацию и подумаете, сможете ли мне помочь.
— Хорошо, — согласилась она, помедлив, — я слушаю.
Он говорил недолго.
— Я не знаю, — ответила она, дослушав, — это несколько странно и неожиданно. Я должна поговорить с мужем.
— Конечно, — согласился Данилов.
Уже то, что она сразу не послала его подальше, было большой удачей.
Жене Тимофея Кольцова не могло быть дела до проблем какого-то бедного архитектора!
— Я вам перезвоню, — пообещала она и повесила трубку.
Вот и все.
Данилов сунул мобильник в карман и стал осторожно выбираться со стоянки. Ехать ему было недалеко.
Он заметил знакомую машину возле знакомого дома на Кутузовском проспекте и не стал разворачиваться, решив, что просто перейдет где-нибудь дорогу.
Все правильно, она была там, где должна быть, но собственная подтвержденная догадка поразила Данилова.
Он подошел к машине, темной и грязной, и усмехнулся, увидев свежую царапину на левом борту. Марта задела ее своей «Нивой», когда неслась в лоб.
Странно, что она вообще успела свернуть.
Данилов достал из кармана брелок, открывающий его собственную машину, и нажал кнопку. Фары мигнули и погасли, в дверях сухо щелкнуло — замки открылись.
Наверное, треть машин открывается одними и теми же кнопками, подумал Данилов.
Если бы она не открылась, он бы просто в нее не полез.
Зачем? Все и так было ясно и понятно. Он открыл ее просто для того, чтобы еще раз убедиться, что прав.
Он распахнул пассажирскую дверь и присел на корточки, рассматривая мокрый резиновый коврик. Стараясь не опираться на раненую руку, он нагнулся и посмотрел под сиденьем. Там было что-то довольно длинное и круглое, какой-то баллончик. Данилов сунул руку и вытащил баллончик с голубой краской. С одного боку баллончик был сплющен, должно быть, смялся, когда Данилов наступил на него ногой.
«Это только начало», — было написано голубой краской на стене разгромленного дома, который Данилов так любил.
Вот уже и конец. Скоро финальные титры.
— Догадался, — прозвучал за его спиной язвительный голос, — молодец. Но очень долго думал.
— Что ж ты, Олег, — не поворачиваясь, сказал Данилов, — то кассету в машине бросил, то баллончик забыл. Ладно я, но дом-то Тимофея Кольцова. Он из тебя всю душу вынет.
— Не вынет, — ответил Тарасов весело, — не беспокойся. Пошли, Данилов. Мне некогда. Мне еще чай с твоей матушкой допивать.
Данилов поднялся с корточек и захлопнул дверь машины, оттягивая миг, когда ему придется повернуться и посмотреть в лицо Олегу Тарасову. Он очень боялся, что вообще не сможет посмотреть ему в лицо и тогда все будет кончено.
Кутузовский проспект ревел машинами. В скверике — несколько деревьев вдоль шоссе — бежал малыш в красном комбинезоне, и старик бросал палку собаке.
Собака вскидывала лапы ему на грудь, припадала к земле, вскакивала, порывалась бежать и отчаянно гавкала от нетерпения. Старик смеялся и прятал палку за спину, а потом швырял — далеко.
«Хорошо быть собакой», — подумал Данилов.
— Пошли, Данилов, — повторил Тарасов настойчивей, — мне некогда. Болит ручонка-то?
— Болит, — ответил Данилов и посмотрел наконец ему в лицо. Лицо было ясным и радостным, как у человека, который вот-вот закончит надоевшую работу и освободится.
— Я тебе кисть хотел прострелить, — сказал Тарасов весело. — Помнишь, как ты над своими руками трясся? Я бы и прострелил, мне твоя сучка помешала. Ее-то ты зачем втравил? Жила бы дальше, горя не знала. А теперь все. Пошли, Данилов, поговорим по дороге. Кстати, я тебя предупреждаю, что у меня пистолет. Так что ты «мама!» лучше не кричи и «караул!» тоже. Я тебя на месте застрелю, а через три часа я в Италию лечу, так что меня никто остановить не успеет, никакие менты.
— Куда идти? — спросил Данилов.
— Тут недалеко. И давай поближе ко мне, с той стороны, где ручонка. Кто тебя знает, вдруг ты еще побежишь! Ты же трус, Данилов.
— Это я раньше был трус, — ответил Данилов холодно, — больше я не трус.
Тарасов засмеялся.
— Ты просто еще не знаешь, как я намерен поступить с тобой и твоей сучкой, — нежно проговорил он, — но я тебе расскажу. И мне приятно, и тебе полезно. Что ж просто так подыхать-то? Просто так подыхать неинтересно.
Начался двор, высокий и узкий, знакомый с детства. Снег скрипел, мальчишки кричали, пело радио в какой-то машине.
— Дальше, дальше, — сказал Тарасов, когда Данилов взглянул на подъездную дверь, в которую входил много лет и которую редко вспоминал. Ничего хорошего не было за этой дверью, только трудное, холодное, одинокое детство за роялем.
Лишь когда появилась Марта, кончилось одиночество.
— Сюда давай, — велел Тарасов и, быстро оглянувшись по сторонам, вдруг толкнул Данилова в раненую руку.
Данилов чуть не упал от боли, в голове что-то взорвалось, ударило по глазам, и в руке, кажется, лопнуло. Тарасов рванул его за отворот дубленки, проталкивая в узкий лаз заколоченного черного хода. Пахло старой штукатуркой, сырыми стенами, промерзшим бетоном. Тарасов лихо выудил из-за пояса пистолет.