Глаза ее были все так же широко раскрыты и устремлены в одну точку.
Когда девушка возвратилась, глаза матери сверкнули, она вскрикнула и вскинула руки.
Катрин упала на колени, притягивая сына к постели матери.
Произошло невероятное: мамаша Бийо приподнялась на подушке, простерла руки над Катрин и ее сыном и, сделав над собой усилие, молвила:
— Благословляю вас, дети мои!
Уронив голову на подушку, она затихла.
Госпожа Бийо скончалась. Только глаза ее остались открыты, словно бедная женщина не успела при жизни насмотреться на дочь и хотела еще полюбоваться ею с того света.
Катрин закрыла матери глаза, потом поцеловала ее в опущенные веки.
Госпожа Клеман давно предвидела эту минуту и заранее купила свечи.
Пока Катрин, обливаясь слезами, переносила в свою комнату раскричавшегося малыша и успокаивала его, дав ему грудь, г-жа Клеман зажгла две свечи в изголовье покойницы, сложила ей руки на груди, вложила в руки крест и поставила на стул чашу со святой водой и веткой самшита, оставшейся от последнего праздника Входа Господня в Иерусалим.
Когда Катрин вернулась, ей оставалось лишь опуститься на колени с молитвенником в руках.
Тем временем Питу взял на себя другие заботы: не смея пойти к аббату Фортье, с которым, как помнят читатели, он был не в ладах, он отправился к ризничему, чтобы заказать отпевание, потом к носильщикам — предупредить их о времени выноса тела, затем к могильщику — заказать могилу.
От могильщика он отправился в Арамон, чтобы сообщить своему лейтенанту, младшему лейтенанту и тридцати одному солдату Национальной гвардии, что погребение г-жи Бийо состоится на следующий день в одиннадцать часов утра.
Так как при жизни мамаша Бийо, простая крестьянка, не занимала никакой общественной должности, не имела никакого звания ни в Национальной гвардии, ни в армии, то распоряжение, которое дал Питу своим подчиненным, не носило, разумеется, официального характера; это было приглашение принять участие в похоронах, а вовсе не приказ.
Однако всем было отлично известно, какую огромную роль Бийо сыграл в Революции, которая кружила всем головы и переполняла радостью сердца; солдаты знали, какой опасности подвергался в те самые минуты Бийо, получивший ранение, защищая правое дело; потому-то они и восприняли это приглашение как приказ: все как один солдаты Национальной гвардии Арамона обещали своему командиру, что непременно будут на следующий день ровно в одиннадцать часов у дома покойной.
Вечером Питу возвратился на ферму; в дверях он столкнулся со столяром, тащившим на плече гроб.
Питу был по натуре очень деликатен, что так редко встречается не только среди крестьян, но даже и среди людей светских; он велел столяру спрятаться вместе с гробом в конюшне, чтобы избавить Катрин от самого вида гроба, а также от ужасного стука молотка, и вошел один.
Катрин молилась, стоя на коленях у кровати матери: тело покойной заботами двух набожных женщин было обмыто и зашито в саван.
Питу дал Катрин отчет о том, что он сделал за день, и пригласил ее пройтись.
Однако Катрин хотела исполнить свои долг до конца и отказалась.
— Маленькому Изидору будет плохо, ежели вы с ним не погуляете, — заметил Питу.
— Возьмите его и погуляйте с ним, господин Питу. Должно быть, Катрин очень доверяла Питу, ежели поручала ему заботу о своем сыне, пусть даже на несколько минут.
Питу послушно вышел, во спустя минут пять вновь появился в комнате.
— Малыш со мной гулять не хочет, он плачет! — доложил Питу.
В самом деле, через отворенную дверь Катрин услыхала крик сына.
Она поцеловала покойницу в лоб, вырисовывавшийся сквозь полотно савана, и чувствуя, как сердце ее словно рвется на части, оставила мать и пошла к сыну.
Маленький Изидор плакал; Катрин взяла его на руки и следом за Питу вышла с фермы.
Тем временем столяр с гробом вошел в дом.
Питу хотел на полчаса увести Катрин подальше от фермы.
Будто ненароком он повел ее по дороге в Бурсон. Эта дорога о многом напомнила бедной девочке, и Катрин не заметила, как они прошли полмили; за это время она не сказала Питу ни слова, прислушиваясь к тому, что творилось в ее душе, и мысленно разговаривая сама с собой.
Когда Питу решил, что столяру пора бы кончить свое дело, он предложил:
— Мадмуазель Катрин! Не вернуться ли нам на ферму?
Катрин очнулась от нахлынувших воспоминаний.
— Да! — спохватилась она. — Вы очень добры, дорогой Питу.
И они пошли обратно в Писле.
Когда они вернулись, г-жа Клеман кивнула Питу в знак того, что дело сделано.
Катрин пошла к себе, чтобы уложить Изидора.
Исполнив материнский долг, она хотела было занять прежнее место у постели покойницы.
Однако за дверью ее поджидал Питу.
— Не ходите, мадмуазель Катрин, все уже кончено, — предупредил он.
— Как кончено?
— Да… Пока нас не было, мадмуазель… Питу помолчал, потом продолжал:
— Пока нас не было, столяр…
— Так вот почему вы настаивали, чтобы я вышла из дому… Понимаю, славный мой Питу! Катрин благодарно на него взглянула.
— Прочитаю последнюю молитву и вернусь, — пообещала она.
Катрин решительно зашагала к комнате матери и вошла туда.
Питу на цыпочках шел за ней, но на пороге комнаты остановился.
Гроб стоял на двух стульях посреди комнаты.
Катрин вздрогнула и замерла, слезы снова хлынули у нее из глаз.
Она опустилась перед гробом на зелени, прижавшись бледным от изнеможения и страданий челом к дубовой крышке.
На том скорбном пути, что ведет покойника от его предсмертной постели к могиле, его вечному приюту, провожающие его живые люди ежеминутно наталкиваются на нечто такое, что будто нарочно предназначено для того, чтобы истерзанные сердца выплакали все слезы до последней капли.
Катрин молилась долго; она никак не могла оставить гроб; бедняжка понимала, что после смерти Изидора у нее оставалось на земле лишь два близких человека: мать и Питу.
Мать благословила ее и простилась с ней; сегодня мать лежит в гробу, а завтра будет уже в могиле.
Оставался один Питу!
Нелегко оставить своего близкого друга, когда этот друг — мать!
Питу почувствовал, что пора прийти на помощь Катрин; он переступил через порог и, видя, что слова бесполезны, попытался поднять ее за плечи.