Вместо того, чтобы помочь Лафайету, королева приказала роялистам голосовать за Петиона. Непонятное ослепление! За Петиона, того самого грубияна, что сопровождал ее во время возвращения из Варенна!
19 декабря король предстал перед Собранием, дабы наложить вето на декрет против священников.
Накануне в Клубе якобинцев состоялась важная демонстрация.
Швейцарец родом из Невшателя, Виршо, тот самый, что на Марсовом поле составлял петицию от имени республики, предложил обществу шпагу дамасской стали для первого генерала, который одержит победу над врагами свободы.
Инар при сем присутствовал; он принял шпагу из рук юного республиканца, выхватил ее из ножен и взлетел на трибуну.
— Вот она, шпага карающего ангела! — вскричал он. — Она принесет нам победу! Франция бросит клич, и ей ответят все народы; враги свободы будут стерты с лица земли!
Сам Иезекииль не смог бы сказать лучше.
Обнаженная шпага не могла быть вложена в ножны: была объявлена война и гражданская и внешняя.
Шпага республиканца из Невшателя должна была сначала поразить короля Франции, а затем иноземных государей.
Жильбер не виделся с королевой с того самого дня, когда она, попросив подождать его в кабинете, отправилась дослушать политический план, привезенный г-ном де Бретеем из Вены и составленный в следующих выражениях:
«Сделать из Барнава то же, чем был Мирабо: выиграть время, присягнуть на верность Конституции; выполнить ее буквально, дабы показать, что она невыполнима. Франция остынет, заскучает; французы легкомысленны: на смену свободе придет какая-нибудь новая мода, и о свободе забудут.
Если же нет, то в любом случае будет выигран год, а через год мы будем готовы к войне».
С тех пор прошло полгода; свобода не наскучила, и было очевидно, что иноземные короли хотят исполнить свое обещание и готовятся к войне.
Жильбер был удивлен, увидев однажды утром, что к нему входит камердинер короля.
Однако камердинер его успокоил.
Он доложил, что Жильбера просят пожаловать во дворец.
Жильбер хотел узнать, кто именно его вызывает; однако камердинер, получивший на этот счет, вне всякого сомнения, точное приказание, лишь повторил:
— Вас просят пожаловать во дворец.
Жильбер был искренне привязан к королю; он жалел Марию-Антуанетту скорее как женщину, чем как королеву; она не внушала ему ни любви, ни преданности, он испытывал к ней глубокую жалость.
Он поспешил исполнить приказание.
Его ввели в комнату верхнего этажа, где когда-то королева принимала Барнава.
В кресле ожидала женщина, поднявшаяся при появлении Жильбера.
Доктор узнал в ней принцессу Елизавету.
Он глубоко ее уважал, зная ее ангельскую доброту.
Он поклонился и сейчас же оценил положение.
Ни король, ни королева не посмели послать за ним от своего имени и попросили принцессу Елизавету заменить их.
Первые же слова принцессы Елизаветы убедили доктора в том, что он не ошибся в своих предположениях.
— Господин Жильбер! — молвила она. — Я не знаю, позабыли ли другие о знаках внимания, которое вы проявили по отношению к моему брату во время нашего возвращения из Версаля, а также по отношению к моей сестре во время нашего прибытия из Варенна; однако я о нем помню.
Жильбер отвесил поклон.
— Ваше высочество! — отвечал он. — Бог в своей мудрости щедро оделил вас всеми добродетелями, даже хорошей памятью; это редкое в наши дни достоинство, в особенности у принцев.
— Это не относится к моему брату, не правда ли, господин Жильбер? Мой брат часто говорит мне о вас и высоко вас ценит.
— Как врача? — улыбнулся Жильбер.
— Да, сударь, как врача; правда, он полагает, что ваш опыт может помочь вам вылечить не только короля, но и королевство.
— Король очень добр ко мне, ваше высочество! — отозвался Жильбер. — Ради какой именно из этих двух целей он вызвал меня сегодня?
— Вас вызвал не король, — едва заметно покраснев, проговорила принцесса Елизавета, не умевшая лгать. — Вас пригласила я.
— Вы, ваше высочество? — изумился Жильбер. — Надеюсь, вы не жалуетесь на здоровье: ваша бледность — результат утомления и беспокойства, а не недомогания.
— Вы правы, сударь, я боюсь не за себя, а за брата; он очень меня беспокоит!
— Меня тоже, ваше высочество, — кивнул Жильбер.
— О, мы с вами, по-видимому, беспокоимся о разных вещах, — заметила принцесса Елизавета, — я хочу сказать, что меня волнует его здоровье.
— Король нездоров?
— Не совсем так, — отвечала принцесса Елизавета. — Однако король подавлен, обескуражен… Сегодня уже десятый день, — я, видите ли, считаю дни, — как он ни с кем не сказал ни слова, если не считать меня, когда мы, как обычно, играем в трик-трак, — тут он вынужден произносить требуемые игрой слова-Сегодня одиннадцатый день с тех пор, как он был в Собрании и подписал свое вето… Почему же он не замолчал утром того дня, вместо того чтобы лишиться дара речи на следующий день!
— По-вашему, мой брат должен был санкционировать этот кощунственный декрет? — взволнованно воскликнула принцесса Елизавета.
— По моему мнению, ваше высочество, заслонять королем священников от поднимающейся бури, от надвигающегося урагана — это значит желать, чтобы и король и священники погибли от одного удара!
— А что бы вы, сударь, сделали на месте моего бедного брата?
— Ваше высочество! В настоящее время существует партия, растущая, как джинны в «Тысяче и одной ночи», которые внезапно вырываются из бутылки и за один час достигают высоты в сто локтей.
— Вы говорите о якобинцах, сударь?
Жильбер покачал головой.
— Нет, я имею в виду Жиронду. Якобинцы не хотят войны, ее жаждут жирондисты: война приобретает национальный характер.
— Но война.., с кем война, сударь? С нашим братом императором? С нашим племянником королем Испанским? Наши враги — во Франции, господин Жильбер, а не за ее пределами; а доказательство тому…
Принцесса Елизавета умолкла.
— Продолжайте, ваше высочество, — попросил Жильбер.
— По правде говоря, я не знаю, могу ли я вам об этом сказать, хотя именно за этим я вас и позвала…
— Вы можете сказать мне все, ваше высочество, как человеку преданному, готовому отдать за короля жизнь.
— Сударь, вы верите в противоядие? — спросила принцесса Елизавета.