— Хорошо, пусть Тверь, но ваша хваленая невеста на один бок кривая! — отбила выпад Татьяна.
— Господь с тобой, откуда ты это взяла?! Я видал ее недавно, и кажется, она такая стройная…
— Это корсет, а в корсет набиты тряпки! — Девушка сердито мотала головой, светлые кудри задорно прыгали вокруг ее разрумянившегося лица. — Тряпки, тряпки, как в кукле!
— Это все ваши девичьи сплетни, голубушка! — тут рассердился и отец. — И как бы уж там ни было, для такой невесты красота не главное. Дядюшка у нее — сущий небожитель, лицо, вхожее к императору. И твой дядюшка, женившись, может сделать блестящую карьеру. Вот куда я клоню.
— Ах, папенька! — с укором произнесла Татьяна.
— Так ведь я не скрываю, что затеваю брак из чистого расчета, душа моя, — рассмеялся Головин. — И твой дядюшка согласен на это.
— Нет-нет! — горячо запротестовал Шувалов. — Сколько мне помнится, Поль, никакого согласия я не изъявлял, это все только твои заоблачные прожекты!
— Как всегда! — с нескрываемым удовлетворением подытожила девушка, ехидно глядя на отца.
— Не дерзи! — оборвал ее возмущенный князь. — Твоя мать права, когда говорит, что ты невозможно избалована! А ты, Эжен, просто-напросто для виду отрицаешь прелести женитьбы, не хуже любой старой девы. Сам уж, небось, не ведаешь, как развязаться со своим девством!
Отведя сердце на сотрапезниках, князь ощутил прилив аппетита и с новым энтузиазмом принялся за бараньи потроха.
Ближе к концу обеда Евгений наконец осмелился заговорить с Татьяной.
— Вы изволите совершать конные прогулки? — поинтересовался он. — Здесь, на островах, часто можно встретить всадников…
— Шутишь, друг мой? — тотчас вмешался Павел Васильевич. — Татьяна в седле выросла. В Англии была лучшей наездницей среди девиц ее возраста и безумно жалела о том, что слабому полу не дозволяется участвовать в дерби! О таких барышнях говорят, что они носят хлыст за подвязкой!
— Тогда, — воодушевился Евгений, — я беру на себя смелость просить милую княжну составить мне компанию для прогулки верхом после обеда.
— Развлекайтесь, как вам угодно! — Головин вытер салфеткой губы, достал из кармана часы и воскликнул: — О боже! Я опаздываю в Сенат! Увидимся вечером… — С этими словами князь поднялся из-за стола и покинул залу.
Оставшись наедине, дядюшка и племянница несколько смутились и некоторое время сидели молча, терзаясь обоюдной неловкостью. Евгений не относил себя к дамским угодникам, которые никогда и ни при каких условиях не растеряются, поддержат веселый разговор ни о чем и к месту ввернут пару пристойных комплиментов. Татьяна, формально обученная всем тонкостям обращения с кавалерами, презирала барышень, которые всем подряд улыбаются, трещат обо всем на свете и твердят о высоких чувствах, думая при этом лишь о нарядах и женихах. Если ей хотелось молчать, она молчала, нимало не заботясь о том, какое это производит впечатление.
— Вы ничего не едите? — Девушка вспомнила наконец о своих обязанностях хозяйки.
— Я что-то не голоден, — признался Евгений.
— В таком случае нам ни к чему здесь задерживаться! Я прикажу тотчас седлать лошадей! — вскочила она с сияющим видом.
Последующие дни подарили Евгению возможность оценить все преимущества жизни в доме, хозяин которого с утра до позднего вечера заседает в Сенате, а хозяйка ведет жизнь затворницы, не показываясь ни в гостиной, ни в столовой. О госте княгиня Ольга словно позабыла. Шувалов ежеутренне справлялся об ее здоровье у доверенной экономки, и полная, бесстрастная англичанка каждый раз произносила одну и ту же заученную фразу, коверкая русские слова: «Княгинь Хэльга нездоров». Таким образом, все эти дни дядюшка и племянница беспрепятственно встречались, где им было угодно, проводили вместе долгие часы, и весь Каменный остров мог видеть эту пару на конных прогулках, которые затягивались порой до самой ночи.
На четвертый день пребывания графа в доме Головиных произошел странный случай. Евгений проснулся по деревенской привычке ни свет ни заря и, так как весь дом еще спал, перед завтраком решил пройтись в компании своего камердинера. В это утро стоял легкий туман, ветер, тянувший с Невы, нес с собой дыхание близкой осени. Дворники мели растрепанными метлами плитняк, задевая ноги прохожих. Спешащие на службу мелкие чиновники перепрыгивали через метлы, а будучи задеты, ругались, получая в ответ мизантропическое: «Ин обошел бы стороной, нет, ён лезет, пролом эдакой! Нешто глаз у тебя нету?» Каретные извозчики погоняли лошадок рысью. И везде, куда ни взгляни, все и вся торопилось в департаменты. Рекой лились чиновные мундиры и кокарды, слышались разговоры о перемещениях в департаменте, об интригах и прибавках. Петербургское утро наводило тоску на Евгения. Он качал головой:
— До чего же все они суетятся и торопятся, будто, Бог их знает, и впрямь большие дела в своих департаментах вершат! А вникнешь, чем вся эта огромная армия занимается, и увидишь одни бумажки, формуляры, бесконечные извлечения и справки. Быть может, каждый из этих людей и неглупый человек в отдельности и незлой, но, если вдуматься, какое глупое и злое дело все они вместе делают!
Преданный Вилим лишь дипломатически пожимал плечами. Ему Петербург сильно пришелся по душе в ту давнюю пору, когда они с молодым барином провели здесь почти полгода. С тех пор он мечтал сюда вернуться и теперь находил его еще краше. Особенно посещение новешенького Исаакиевского собора привело камердинера в неописуемый восторг.
— Неужели Нотр-Дам хуже? — не разделял его впечатлительности Шувалов. — Помнишь, в Париже ты все бегал на «страшных чудищ» смотреть, на химер?
— Уж больно черен Нотр-Дам, — независимо отвечал камердинер. — Да к тому ж не нашенский, не православный. На него перекреститься-то грех!
— Хорош из тебя блюститель веры! — скептично замечал барин. — А уж о твоих грехах я и вовсе промолчу! Полдеревни мужиков мне жаловалось, что ты с их дочками больно ласков!
Вилим, считавший себя кладезем достоинств, лишь самодовольно поглаживал рыжие холеные бакенбарды. Они уже подошли к особняку Головиных, но оказались не у парадного крыльца, а на задах дома. Внезапно дверь, которой пользовалась лишь прислуга, с треском распахнулась, и оттуда стремительно выбежала женщина в зеленом платье, сидевшем на ней мешком, как с чужого плеча. Она крепко прижимала к груди какой-то массивный предмет. Завидев извозчика, стоявшего на другой стороне улицы, женщина бросилась к нему. Тот, видно, ждал ее. Не задав ни единого вопроса, не назначив цену, он со всего размаху стегнул лошадку, как только пассажирка устроилась на сиденье. Кобыла взяла с места рысью.
В былые времена Вилимка непременно изловчился бы и запрыгнул на запятки экипажа. Нынче же он остепенился, обленился и с видом стороннего зеваки наблюдал подозрительную сцену.
— Что случилось, как по-твоему? — очнувшись, словно от морока, поинтересовался Шувалов, когда карета скрылась из виду.