Вернувшись в камеру, Елена упала на нары и разрыдалась. Ей было жаль покинутого Цезаря, и душили злоба и обида на Савельева, который не стоил волоса из гривы своего коня.
В тот же день Дмитрий бросился к своему покровителю, но добиться встречи с Вязьмитиновым в эти дни было не так просто. Русская армия переживала не лучшее время.
Наполеон с новой силой обрушился на Европу, наши войска терпели поражение за поражением. Министр полиции по приказу императора взял под свой контроль все поставки на фронт, и застать его в кабинете было практически невозможно. Обращаться же самому в Сенат, чтобы ему поручили расследование инцидента в Павловске, без покровительства министра было бесполезно и даже опасно, если брать в расчет тех высокопоставленных лиц, о которых упоминал Розенгейм.
Цезарь, найденный хозяином по указанному адресу, был истощен до крайней степени. Суставы на его ногах распухли оттого, что коня полгода не выгуливали, блестящая прежде шкура покрылась струпьями. Он жалобно, тихо ржал, приветствуя хозяина ударами копыта о землю.
— Я знал, что за таким добрым конем придут, — сновал вокруг полицмейстера хозяин постоялого двора. — Сколько раз меня просили продать его, но я всегда говорил: «Нет, я берегу его для настоящего хозяина!»
— Лучше бы продал, чем издеваться над скотиной! — Савельев бросил в его сторону такой свирепый взгляд, что тот поперхнулся и умолк.
От Малого проспекта до управы полицмейстер шел пешком, ведя под уздцы еле перебирающего ногами Цезаря.
— Ничего, брат, — шептал ему Дмитрий, — мы с тобой не сдадимся. Выхожу тебя на чистом овсе с ячменем, поправишься, поскачешь лихо, как прежде. Выкрадем мы с тобой из тюрьмы Елену Прекрасную, как в сказке, и заживем все вместе…
Он говорил, что приходило в голову, только бы не разрыдаться на глазах у прохожих, а Цезарь ласково касался бархатными губами его уха, словно хотел поведать какую-то тайну.
Как маленький человек может оказать большую помощь. — Болтливый призрак. — Пора прозрения
Илья Романович все лето провел с детьми в «насиженном гнезде», как он называл свое старое поместье Тихие Заводи. Он сильно изменился, приехав из Петербурга. Прежде склочный, князь сделался молчаливым, неразговорчивым, перестал тиранить и ругать дворовых людей. Прекратил наведываться в людскую по утрам, дабы растолкать спящих, наградить их затрещинами и грубыми ругательствами. Забросил привычку бродить вечерами по дому и задувать огарки в целях экономии. За все лето никого не приказал высечь. «Барин-то наш, часом, не того ли? — рассуждали слуги. — Не в масонскую ли ложу, гостя в столицах, вступил?» По их мнению, основанному на самых смутных сведениях, масоны были людьми добрыми и терпимыми.
Чтобы не закиснуть окончательно в медвежьем углу, князь занялся устройством псарни, о которой давно мечтал. Накупил дорогих, породистых борзых, легавых и гончих, завел у себя в поместье охоту. Принялся обучать охотничьим навыкам Борисушку, да не тут-то было. Мальчик любил и жалел животных, и всякий раз охота заканчивалась истерикой маленького барина. Крестьяне диву давались, когда Борисушка требовал освободить пойманных волков, не слушая доводов, что те-де наносят урон как скоту, так и людям. Мальчик оплакивал каждого зайца, каждую утку, словно они были его близкой родней. В конце концов князь перестал брать его с собой, бросив в сердцах: «Сиди уж дома, кропай свои стишки, раз ты такой нюня!»
Евлампия оставила свое намерение сбежать из дома с Глебом. Князь изменился настолько радикально, что казался другим человеком. На Глеба он вовсе не обращал внимания, впрочем, видимо остыл и к своему любимцу Борису. Его как будто глодала некая тайная забота, неотвязная мысль, которая мешала ему по-прежнему пакостить, докучать ближним и плести интриги. Нянька решила, что теперь ее подопечный находится в относительной безопасности.
Глебу в Тихих Заводях благополучно исполнилось семь лет. Он сразу почувствовал себя вполне самостоятельным, взрослым человеком. Мальчик часто забирался с книжкой в ореховую рощу, ту, где маменька читала ему первые сказки и обучала языкам. Он брал с собой те же книжки и перечитывал их снова и снова, хотя знал уже наизусть. Ему казалось тогда, что маменька сидит рядом, только теперь он читает ей сказки Гофмана и Перро, а она молча слушает, улыбается, а потом восторженно говорит: «Какой же ты у меня умник! Просто гениальный ребенок!»
В другой раз он брал с собой в рощу книги по медицине и словари из библиотеки Мещерских. Тщательно упакованные Архипом, они в особом ящике были тайно привезены в поместье. В свободное от занятий время Глеб пристрастился к рыбной ловле, которой обучил его старый слуга. Они просиживали на речке до позднего вечера, пока за ними не приходила Евлампия. Иногда к ним присоединялся Борисушка, но для рыбака он был слишком непоседлив. Кроме того, у него с братом частенько возникали поэтические споры, кончавшиеся тем, что Борисушка в сердцах бросал удочку и, рыдая, убегал, а брат смеялся ему вслед.
Евлампия не раз хотела заговорить с князем о Глебе, открыть ему глаза на истинное положение дел, но, озадаченная его преображением к лучшему, решила повременить. «Не буди лихо, пока спит тихо! — рассудила она. — Может, все и обойдется мирно… Может, бес из Ильи Романовича вышел наконец!»
Она не знала, что не один бес, а целая тысяча терзали сердце князя после маскарада в Павловске. Каждую минуту он ждал в гости графа Обольянинова, всякий раз вздрагивал, когда во двор усадьбы въезжала коляска заглянувшего запросто соседа. Но граф не дал о себе знать до осени, пока Белозерский с семейством не вернулся в Москву. Только тогда Семен Андреевич прислал из Петербурга письмо, в котором кратко сообщал, что едет в Европу и должен в ближайшее время встретиться с Белозерским по важному делу, не терпящему отлагательств.
Гость приехал поздно вечером, когда все в доме уже легли. Тем не менее Илья Романович велел накрывать на стол.
— Полноте, князь, я не голоден, — уверял Обольянинов. Его запавшие глаза, обведенные красными геморроидальными кругами, равнодушно отмечали каждое блюдо, подаваемое на стол нерасторопным, заспанным слугой.
— Нет уж, дорогой мой, — возражал Белозерский, восседая во главе стола в остроконечном ночном колпаке, расшитом звездами. Князь чрезвычайно напоминал средневекового мага, вызвавшего на поздний ужин злого духа. — Знаю я ваши столичные штучки! Будете потом злословить на весь Петербург, что москвичи не умеют как следует принять гостя. Вы уж не побрезгуйте, отведайте нашего скромного угощения! Вот, похвалю вам заливное из рачьих шеек, да карасиков в сметане, да соленые рыжики… Вчера привезли из Подмосковной, все свое, собственное. Вина генуэзского я вам, правда, предложить не смогу, зато травничек у меня отменный, такого не сыщете во всей Москве… Исключительный травничек!
Князь еще долго расхваливал блюда и напитки, не хуже опытного официанта, так что у графа разыгрался нешуточный аппетит. Тот набросился на еду, забыв изложить суть дела, из-за которого пожаловал.