Роженица находит приют, лавочница — заработок, князь — любовницу, а доктор — отставку
Выйдя за ворота острога, Елена долгое время шла не оглядываясь и не пытаясь запомнить дорогу. Места ей были незнакомы, и она не знала, где искать пристанища. Они со Стешей были настолько поглощены деталями самого побега, что выпустили из виду его финальную часть. Где она будет рожать? Как устроится с малышом на руках, не имея ни гроша в кармане? Можно, конечно, отбросить гордость и разыскать Евгения. Он написал ей столько писем — теплых, проникновенных, полных любви. Но она скорее умрет, чем попросит его о помощи. Можно было бы обратиться к отцу ребенка, но воспоминание о потешной свадьбе в Савельевке было так оскорбительно, что графиня запрещала себе об этом думать.
День ее освобождения выдался светлым и солнечным. Вода уже ушла с улиц и проспектов Васильевского острова и только огромные лужи еще напоминали о вчерашнем наводнении. Повсюду открывались магазины и лавки. Хозяева вместе с приказчиками вычерпывали ведрами и ковшами остатки воды, выплескивая их на мостовую. Служанки вытаскивали на солнышко размокшие стулья и кресла, расстилали на них отсыревшие перины и раскладывали подушки, треща между собой, как сороки, обнаружившие на свалке кучу хлама.
— Это что! — рассуждал старый господин в засаленном серо-буром цилиндре, сидя на мокрой скамье и водя тростью по луже, словно пытаясь что-то из нее выловить. — Это разве наводнение? Баловство одно, и только! Вот в царствование матушки Елизаветы Петровны мы поплавали так поплавали! Мы пофыркали так пофыркали, э-хе-хе… Грех-хи…
Старик разговаривал то ли с самим собой, то ли с прыгавшим вокруг лужи чахлым лягушонком. Тем не менее Елена решилась обратиться к нему:
— Подскажите, как пройти на Седьмую линию?
— Да ты, матушка, не туда идешь! — почему-то разозлился старый господин и ударил тростью по луже так, что поднял тучу брызг. — Тебе бы взять туда, — указал он влево, — и наискосок, наискосок двориками, закоулочками… Так и добежишь. А прямо не ходи! Прямо, знаешь ли, кто ходит? ОН, враг рода человеческого! То-то! — очень многозначительно предупредил старик, погрозив лягушонку пальцем.
Елена поблагодарила выжившего из ума островитянина и пошла в указанном им направлении. Она окончательно решила попросить пристанища у Зинаиды. Как-никак они были знакомы, к тому же сестра Афанасия приняла ее когда-то вполне гостеприимно.
Елена не подозревала, что за эти полгода жизнь лавочницы Толмачевой коренным образом переменилась.
Табачная лавка была разорена «немецким бойкотом», так что в конце концов пришлось продать ее вместе с товаром за полцены. Однако продажа не покрыла и половины долгов, а кредиторы одолевали. Тогда Зинаида выставила на торги и сам дом, но заломила такую чрезмерную цену, что охотники быстро разбежались. В то время как все на острове считали ее пропащей и гадали, когда она пойдет по миру, энергичная молодая вдовушка не унывала. Сбережения в виде серебряных монет, доставшиеся ей от покойного Евсевия, пошли на покупку деревянного дома с флигелем в трущобах Гавани. Хватило также на маленькую лавчонку в порту и даже осталось кое-что на закупку недорогого товара. В лавчонку была незамедлительно посажена Хавронья. Девка с утра до ночи предлагала вниманию покупателей кислый квас, дешевые пыльные конфекты и прочие немудреные товары. Лавка приносила сущие гроши и служила скорее для отвода глаз. Основная торговля еще предстояла, и главную роль в ней должна была сыграть пригретая Зинаидой сиротка Маша.
— Ты видишь, я бьюсь как рыба об лед, чтобы выжить, — жаловалась ей лавочница, — и ты должна мне помочь.
— Я все для вас сделаю, тетя Зина!
Девочка смотрела так доверчиво, что у Толмачевой внезапно начинался приступ кашля. Она зажимала рот платком, краснела, отворачивалась, и в очередной раз откладывала деловой разговор.
— Ты ведь знаешь, что меня отдали в четырнадцать лет за старого ирода, который измывался надо мной, как хотел? — говорила она в другой раз, кружа вокруг да около.
— Знаю, тетя Зина, — сочувственно вздыхала девочка.
— Как я страдала, Машенька, как страдала! — Торговка ласкала сиротку, обнимала и целовала ее. В глазах у Зинаиды стояли слезы. — Даю тебе честное слово, ты никогда не будешь так страдать! Я никому не позволю измываться над тобой!
Наконец она открыла свои карты окончательно.
— Позволь мне привести в гости одного господина, который очень хочет подружиться с тобой! Он будет ласков и обходителен, обещаю! И уж конечно, он не такой старый и противный, как мой Евсевий…
Девочку сотрясала мелкая дрожь. Она давно уже поняла, куда клонит «тетя Зина», и не спала несколько ночей, думая о своем будущем. Выбор у Маши был невелик. Можно уйти от лавочницы на улицу, но тогда ее все равно ждет панель. Здесь, под защитой лавочницы, под знакомым кровом, будет… лучше, как ни ужасно это «лучше». С детства, живя среди нищеты, девочка усвоила ее жестокие уроки. Маша знала, что женщина может либо выйти замуж, либо наняться в прислуги, либо торговать собой. Для замужества она была слишком молода и бедна, для службы — болезненна и слаба. Оставалась проституция.
— Приводите… — прошептала она.
На следующий же день к ним пришел незнакомый господин весьма приятной наружности, с окладистой черной бородой, лет сорока, назвавшийся солидным именем Ферапонт. Он вручил Маше кулечек со сладостями, потом, посадив девочку к себе на колени, долго расспрашивал ее о семье и о том, каким образом она лишилась родителей. Удовлетворив свое любопытство, Ферапонт повел девочку во флигель, который Зинаида успела к тому времени со вкусом обставить. Вернулся он через час, вспотевший, взлохмаченный, с длинной царапиной под глазом. Вид у него был отсутствующий. Ни слова не говоря, Ферапонт отсчитал лавочнице десять рублей серебром, как договаривались. В последующие визиты он обходился уже без царапин и платил по рублю, а если оставался с Машенькой на ночь, тогда Зинаида брала трешницу. Приходил он почти каждый день, и Маша безмолвно шла с ним во флигель.
Вскоре явились и другие любители юных весталок. Появились и новые девочки, такие же круглые сироты, как Маша. Зинаида подбирала их на улице, кормила, отмывала, одевала в шелка и бархат, как принцесс. Девочки в ней души не чаяли, некоторые даже называли ее «мамой». Они быстро привыкали к сытой, чистой жизни и уже ни за что не желали покидать этот теплый, уютный дом. Лавочница действовала всегда уговорами и лаской, и почти все в конце концов добровольно соглашались на свидания с мужчинами. Однако нашлись две девочки, которых она не смогла уговорить. Зинаида не стала учинять скандала по этому поводу и даже не вышвырнула упрямиц обратно на улицу. Она придумала тонкий педагогический ход — превратила их в служанок, затерла в черную работу, держала впроголодь, одевала в лохмотья, не скупилась на тычки и затрещины. Прочие девочки, откормленные, праздные и нарядные, имели теперь перед глазами живой пример того, к чему приводит глупость и непослушание. Боясь скатиться в эту пропасть, они еще больше старались угодить хозяйке. Среди них нашлись даже две рано созревшие прелестницы, которые получали удовольствие от свиданий с кавалерами и приносили Зинаиде немалый доход. Их она берегла и лелеяла как родных дочерей.