И Александра должна была повторить, что обязательно выполнит поручение сегодня.
– Я немедленно туда отправлюсь, – добавила она вдруг отвердевшим голосом, оглядывая заснеженный двор, безлюдный и тихий, будто зачарованный. – Тем более это правда совсем недалеко от меня. В двух шагах буквально.
У нее стучало в висках, голова горела, но мысли не путались, наступило удивительное прояснение. Словно кто-то зачерпнул горсть свежевыпавшего снега и начисто протер замутненное стекло, заслонявшее от нее действительность. Спустившись со ступеньки крыльца, она в последний раз взглянула на дверь.
«Случайности закончились, – сказала себе женщина, оттягивая тяжелую дверь подъезда, пересекая площадку и снова оказываясь в переулке. – Таких совпадений не бывает. Квартира в том же доме, что была у покойной Софьи. Тихонова – в старых знакомых. Маякины, получается, из той самой семьи, которую навещал когда-то Эрдель, покупая книги?»
Бредя обратной дорогой, сворачивая за угол, она все замедляла шаг. Серый дом притягивал ее взгляд и одновременно отвращал. Один его вид вызывал сильное желание бежать… Но все же она шла вперед, заставляя себя не думать о самом ужасном – о смерти Эрделя, о своей непонятной миссии во всей этой истории. Мысли, которые Александра гнала прочь, упорно возвращались, неся с собой темный страх, которым была с недавних пор отравлена вся ее жизнь. «Ведь я могла бы сказать Маякиной “нет”, не вдаваясь в объяснения!» Она нащупала ключ, лежащий в кармане куртки, ключ от запертой комнаты Валерия, и стиснула его в кулаке.
«Я никогда не думала, сколько Маякиным на самом деле лет, они мне казались то старше, то моложе, у них лица без возраста. Вера сказала, что Гаев ее ровесник, разменял шестой десяток в этом году. Стало быть, ему, как и ей, пятьдесят один год. В то время, о котором вспоминал Эрдель, ей было семь лет! Она старшая, значит, Надежде было пять или около того. Совсем девчонки! Эрдель не видел в той квартире детей, но женщина, с которой он торговался из-за книг, вполне могла быть их матерью… Или это дети Софьи?! Нет, немыслимо, чтобы фанатичка, поглощенная научными исследованиями, да еще в прежние-то времена, хладнокровно, без мужа, родила двоих детей! Или… муж был, просто развелись?»
Она поймала себя на том, что почти бежит, бессознательно ускорив шаг. Серый дом был теперь рядом, она остановилась у нужного подъезда. Александра перевела дух. «Никто не говорит всего до конца. Все что-то скрывают, о чем-то молчат. А Эрделя больше нет! Рисковать мне незачем, не для кого. Да он и не просил об этом, напротив, умолял бежать. А я не слушала… Как не слушаю и сейчас!»
Женщина никак не могла окончательно осознать то, что твердила про себя уже несколько минут. «Его нет, он умер! За что я сражаюсь?! Кому теперь нужна правда, кого еще можно спасти?»
Она повернулась бы и ушла, чтобы никогда не возвращаться в этот переулок, если бы не ключ в кармане, не две картины, оставшиеся наверху. Бросить их было невозможно. И Александра, сделав над собой усилие, вошла в подъезд.
Поднявшись на второй этаж и приготовившись постучать в уже знакомую дверь, она обнаружила, что та чуть приоткрыта. Это неприятно напомнило женщине свежее впечатление от посещения бывшей мастерской Рустама. Стучаться Александра не стала. «В конце концов, – подумала она, – у меня ключ от комнаты Валерия, и это дает некое право на вход в квартиру!» На самом деле ей не хотелось встречаться ни с кем из обитателей квартиры. Она уже злилась на себя за то, что оставила на попечение малознакомого человека картины, за которые несла полную ответственность.
Крадучись, Александра вошла в темную прихожую. Прислушалась, но голосов нигде не различила. «Отчего открыта дверь? Так делают, если вышли на минуту и тут же собираются вернуться. Надо спешить!» Сделав несколько неслышных шагов, она оказалась возле двери в комнату Валерия. Вложила слегка дрожащими пальцами ключ в замочную скважину, повернула его. Раздался легкий сухой хруст, будто терлась о камень металлическая мочалка. Дверь подалась, едва женщина нажала ручку.
Первым делом она бросила взгляд на стул, где оставила картину Болдини. Та исчезла. Почувствовав жар в сердце, Александра обвела взглядом комнату и тут же обнаружила пропажу. Картина переместилась со стула на письменный стол и лежала лицевой стороной вверх, на свету. Штора была отдернута, и в комнату беспрепятственно падали лучи утреннего солнца. День начинался ясный.
Потрясенная, художница поспешила к столу, позабыв и о том, что находится в чужой квартире, и о том, что ее никто сюда на этот раз не звал. Первым делом она бросила взгляд на красочную поверхность, матово поблескивающую на свету, а затем в сердцах задернула штору, чтобы уберечь картину от лучей. Она кипела от негодования, еще более едкого оттого, что его некому было высказать. «Оставить картину со снятым слоем лака на солнце! Притом, что картина такая “белая”, чуть не наполовину из еле тонированных белил! Что я с ней потом делать буду?! Она же пожелтеет, как столетняя газета!»
Александра вновь отдернула штору и склонилась над полотном, придирчиво осматривая его, как мать осматривает упавшего ребенка, ища следы ушибов. Конечно, ничего страшного не произошло, и белый свет декабрьского московского утра был совершенно не опасен. И все же встревоженной художнице казалось, что ее глаз замечает некие мелкие и очень неприятные перемены в красочном слое картины.
Он как будто вспучился местами под истончившимся слоем лака. Широкий, шероховатый, темпераментный мазок Болдини хранил следы его растрепанной кисти. Это был мазок импрессиониста, преклонявшегося перед японским наивом, презиравшего тончайшие европейские лессировки, столько лет бывшие эталоном совершенства. Теперь структура мазка выглядела, даже на беглый взгляд, еще более объемной. Александра, испуганная и озадаченная, не знала, чему приписать такой эффект.
«Неужели мазок настолько рельефный? Я просто не заметила это под лаком? Да лака-то было много, перебор, как еще холст не провис. Просто преступление, накладывать этакий неподъемный слой на подобную фактурную живопись. Она теряется! Даже я не сразу рассмотрела, с чем имею дело…»
Она по опыту знала, как сложно реставрировать рельефные мазки, особенно в местах их утраты, сколько нервов, терпения и кропотливого труда приходится прилагать, чтобы заполнить пустоты в основе и красочной поверхности, приноравливаясь к оригиналу. Работать приходится при боковом освещении, чтобы внимательно следить за мельчайшей тенью, отбрасываемой налагаемым грунтом, в неудобной позе, со свернутой набок шеей.
«К счастью, здесь грунт и красочный слой совершенно целы. Но почему они так странно выглядят? Раньше было незаметно! Словно в какой-то сыпи…»
То, что наблюдалось под вконец истончившимся слоем желтого лака и впрямь напоминало сыпь, мелкую, как манная крупа, проступавшую сквозь красочный слой масляной живописи. «Сыпь», как назвала ее про себя Александра, располагалась неравномерно. В некоторых местах ее не было вовсе, где-то она гнездилась кучно, образуя целую колонию, и потому была особенно заметна. Если бы эта странная шероховатость была присуща всему холсту, художница, скорее всего, восприняла бы ее как нечто должное, как одну из индивидуальных особенностей картины.