— Обещаю!
На прощание графиня уважительно пожала руку брата, которая еще вчера казалась ей бессильной ручонкой угасающего ребенка. В огромной трехэтажной библиотеке, похожей на лабиринт, Глебушка выглядел крохотной пылинкой среди миллиардов прочих пылинок, осевших на древние фолианты. Но теперь Елена чувствовала в этом малыше недетскую силу, с которой нельзя не считаться. «Вот какого сообщника посылает мне судьба!» — подумала она, когда тоненькая фигурка мальчика бесшумно исчезла в темноте.
Застолье началось натянуто и никак не оживлялось, несмотря на кувыркания дур и дураков, на их потешные хороводы вокруг стола и грубоватые шутки, отпускаемые в адрес гостей. Присутствие генерал-губернатора продолжало смущать общество, впрочем, нельзя было сказать, что чувствительным гостям кусок не лез в горло. Ели много и с каким-то ожесточением, словно пытаясь заменить обжорством приятную беседу. Возлияния становились все обильнее. Кончились водки и вина, настала очередь пунша. Сочтя, что гости уже сыты и пьяны в достаточной степени, чтобы проглотить любой тост, Илья Романович решил — настала пора поднять бокал за виновника всеобщего смущения. Евлампию, острую на язык и несдержанную, он услал на кухню следить, чтобы вовремя подали десерт. Сам же, грузно поднявшись из-за стола, обратился к гостям со следующей, заготовленной загодя речью:
— Господа, многие из вас ошибочно полагают, что войну можно выиграть без жертв, а историю сотворить в белых перчатках. — Он сделал паузу, оглядев собрание пристальным, надменным взглядом. — Нет, любезные мои, история, не к столу будь сказано, — мерзкая, вонючая клоака, а люди, творящие ее, — заправские говночерпии!
Несмотря на то что последнее слово Илья Романович для приличия произнес по-французски, дамы смущенно покраснели, а кое-кто из господ открыто расхохотался. Граф Ростопчин сразу понял, куда клонит князь Белозерский, и заметно оживился, хотя последнее, не совсем деликатное слово относилось явно к нему. Он уже не чувствовал себя на этом вечере изгоем. Нашлись люди более значимые, чем екатерининский вояка в плешивом парике, которые засвидетельствовали губернатору свое глубочайшее почтение. Федор Васильевич не был глупцом и прекрасно понимал, что ему льстят, лишь пока он сидит в своем губернаторском кресле, а также знал, что просидит он в нем недолго, но лесть ему нравилась. Он наслаждался ею, как любой начальник, ибо власть без лести становится пресной, как любовь без соития. Поэтому настроение графа заметно улучшилось, несмотря на то что большая часть гостей по-прежнему находила его присутствие лишним и для себя обременительным. С одной стороны, от философского спича князя он не ждал ничего хорошего, потому что тот не умел стелить мягко и подойти к обоюдоострому вопросу деликатно, а рубил всегда сплеча, без оглядки, как дурной дровосек, на которого на самого валятся все деревья. С другой стороны, Федор Васильевич любил грубость и прямоту и сам неоднократно применял их с пользой для дела.
— Давайте посмотрим правде в глаза! — продолжал между тем князь. — Если бы Москва не сгорела, враг спокойно бы прозимовал в ней, сидел бы на печи да хлебал щи. А мы бы во Владимире да в Твери ожидали, когда он смилуется да уйдет восвояси! Так разве нельзя назвать героем человека, который спас матушку Русь, пожертвовав Москвой?!
За столом послышался недовольный ропот, готовый вырасти в нешуточный скандал. Екатерина Петровна толкнула супруга в бок, давая знак, чтобы тот начинал действовать сам, а не сидел, раскрыв рот, разомлев от хвалебной речи хозяина, которая к тому же могла неизвестно чем кончиться.
— Помилуйте, князюшка! — замахал Ростопчин руками. — Разве бы я, сам-большой, осмелился поджечь Москву без согласия и приказа главнокомандующего? А Михайло Илларионович, в свою очередь, испросил на то волю государеву…
Ему не дали договорить, кто-то визгливо крикнул с другого конца стола:
— Лжете!
— Оправдаться думаете? Не выйдет! — поддержал другой голос, охрипший от возлияний.
— Пожарные трубы стали вывозить загодя, еще до совета в Филях! — вставил третий, молодой и взволнованный.
— А вы нас при этом убеждали не оставлять Москвы! — раздался вдруг женский истеричный крик. — Хотели детей наших бросить в костер! Убийца, убийца!
Губернатор вскочил и поднял руки, словно пытаясь остановить поднявшуюся бурю. Ему пришлось кричать, чтобы быть услышанным — теперь за столом говорили все разом, перебивая друг друга.
— Вы несправедливы, господа, вы сами знаете, что лжете!
Он дрожал всем телом от волнения. И без того круглые глаза еще более округлились, а непослушная шевелюра, которую некогда приходилось скрывать под париком, встала дыбом, как шерсть на загривке у затравленного волка.
— Я сжег Москву, потому что не мог видеть француза на родной земле! Я писал афиши, дабы избежать паники, потому что паника хуже предателя! Я ни о чем не жалею, потому что действовал ради спасения Отчизны! А вы, господа, как крысы, попрятались в своих имениях и сидели там, притулясь к печи, да шептали в страхе: «Авось пронесет!» А между тем крестьянин ваш брал в руки вилы и храбро шел на врага, не щадя живота своего. — Губернатор набрал в легкие воздуха, набычился и закричал так, что загасил две свечи в стоявшем неподалеку от него канделябре: — И вы, трусливые крысы, кои по духу ниже собственных мужиков, смеете меня обвинять?!
Наступила тишина, от которой графу сделалось жутко. Он только что неслыханно оскорбил московское дворянство. Вместо того чтобы покаяться в содеянном, Ростопчин посмел обозвать гостей крысами и сравнить их с мужиками! Ему грозило остаться вечным изгоем в этом городе. Даже дураки и дуры примолкли и забились в угол. Екатерина Петровна крепко сжала под столом руку мужа, давая понять, что она до конца будет с ним. Софи сидела с презрительной усмешкой, неизвестно к кому относящейся. Илья Романович, зачинщик всего безобразия, спокойно попивал пунш, с одной стороны, как бы не отказываясь от произнесенного, но никем не поддержанного тоста, а с другой — безучастно наблюдая за развязкой. Многие из гостей в крайнем возбуждении вскочили со своих мест, но еще не решили, что делать дальше — покинуть дом Белозерского или попросту начистить рыло губернатору.
И в этот критический момент произошло нечто непредсказуемое. Перед гостями явилась юная девушка в траурном платье, которую впоследствии в обществе называли не иначе как «тень Елены Мещерской». Девушка действительно напоминала дочь бывшего владельца дома, но лишь отдаленно. Те, кто бывал прежде у Мещерских, не могли не сравнить ее мертвенную бледность и худобу с румянцем и детской пухлостью прежней Елены. Огромные глаза девушки горели недобрым лихорадочным огнем, который нельзя было и вообразить в нежном и веселом взоре общей любимицы Элен. «Тень Елены Мещерской» явилась из-за спин князя и губернатора, поэтому ни тот, ни другой поначалу не поняли, что происходит в зале, что явилось причиной новой волны гула и остолбенения некоторых дворян.
— Господа, — обратилась к гостям Елена, в крайнем волнении стискивая дрожащие руки, — этот человек, — она указала на князя, — ограбил меня! Все, что вы здесь видите, все, что кушаете и пьете, куплено на деньги моего отца, графа Дениса Ивановича Мещерского, героя войны, сложившего голову под Бородином! Эти деньги принадлежат мне, его дочери! Князь завладел ими бесчестным путем и также бесчестно хочет завладеть всем моим наследством! Прошу вас, не дайте свершиться беззаконию!