В последние месяцы, когда благосостояние Белозерских приумножилось самым чудесным образом, Евлампия была на седьмом небе от счастья. Эти деньги означали прекрасное образование для Борисушки и надежду для больного Глебушки. Одному можно было нанять лучших учителей, а к другому пригласить лучших докторов. Однако с возвращением Елены, настоящей наследницы, в мечты Евлампии вкралось болезненное ощущение несправедливости и беззакония, которое совершается у нее на глазах. Никогда еще карлицу не обуревали столь противоречивые чувства. Она всем сердцем желала благополучия внукам, но при этом сострадала Елене, прекрасно сознавая, что князь своего не упустит.
— Что же мне делать, Евлампиюшка? — в отчаянии спрашивала юная графиня, укладываясь на кровать карлицы. — В глазах Прасковьи Игнатьевны я теперь невыгодная невеста. Евгений отверг меня, потому что вернулся с войны калекой, да и против матушкиного слова он никогда не пойдет. У меня, что же, и вправду нет другого выхода, как идти под венец с дядюшкой?
— А тебе он противен?.. — осторожно прощупала почву Евлампия.
— Да лучше в прорубь! — закричала Елена. — Лучше с болотным гадом повенчаться!
Карлицу напугал крик девушки. Соскочив с сундука, она подбежала к ней и обняла. Елена не сопротивлялась. Замолчав и закрыв глаза, она снова впала в оцепенение, похожее на тяжелый сон.
— Не горячись, Аленушка, — погладила ее по голове Евлампия, — поспи маленько, а завтра мы с тобой что-нибудь придумаем…
Наутро, встав спозаранку, Евлампия отправилась прямо к Илье Романовичу. Князь по деревенской привычке поднимался очень рано и по этой причине дворне тоже спать не давал, справедливо полагая, что не ему же их сон охранять. Обычно он начинал свой день с того, что посылал людей в разные концы города с поручениями, зачастую мелкими и даже бесполезными, но сегодня почти вся прислуга осталась дома. Князь был сам не свой от вчерашних возлияний. Карлица застала его полулежащим в кресле, с уксусным компрессом на голове. Белозерский стонал и охал и время от времени заходился в громогласном чихе, словно вынюхал целую табакерку забористого табаку. Начинать с ним, этаким, серьезный разговор было нечего и думать.
— Ну, чего приперлась? — недружелюбно осведомился он. — С пустяками небось? Не видишь, помираю?
— А ты, батюшка, огуречного рассольчика испей! — ласково, почти заискивающе посоветовала она.
— Сама его хлебай! — огрызнулся князь. — Толку-то от твоего рассольчика, когда вчера пунш был! Вот кабы просто водка… Иди, иди, корявая, не до тебя! — махнул он рукой и снова застонал.
Евлампия вышла от князя в растерзанных чувствах. Дипломатическая миссия не удалась, да она и не знала, как заговорить о Елене. На все ее упреки он ответит: «Тогда дети мои пойдут по миру! Этого хочешь?» И она не сможет возразить, потому что возврат в Тихие Заводи привел бы их к еще большему обнищанию и уж тогда нечего было бы мечтать об учителях для Борисушки, о докторах для Глебушки. Она вообще еще не решила, открыться ли князю, что приютила у себя его племянницу, или скрыть до поры. Но что делать несчастной Елене? Куда ей деваться, да еще с клеймом авантюристки?! Князь, как всегда, погорячился, надо было постараться миром уладить семейное дело, а не вмешивать сюда всю Москву.
Она не заметила, как оказалась в узеньком коридорчике перед комнатами детей. Здесь висел большой зашторенный портрет и стояло продавленное кресло. Легко вскочив на сиденье, Евлампия отодвинула шторку. С портрета на карлицу глядела княгиня Наталья Харитоновна. Художник изобразил ее в скромном домашнем платье, единственным украшением княгини была ее светлая ласковая улыбка. Сидя перед приоткрытым окном, она держит на коленях маленького Глебушку, рядом, сжав в ручонках игрушку, стоит Борисушка, а в окно ломится осенний клен, который сгорел вместе с домом на Пречистенке.
— Что посоветуешь, Наталичка? — прошептала Евлампия. — Как поступить?..
А между тем князь вовсе не был так плох, как прикидывался перед шутихой. Просто он не желал обсуждать с ней дела семейные, зная, что отчаянная баба набросится на него с упреками. Упрекнуть было за что, он и сам остался собою недоволен. Званый вечер пошел не по тому сценарию, который придумал князь. Новая роскошная обстановка произвела слишком кратковременный эффект на московскую аристократию, видавшую и не такие чудеса у графа Орлова и князя Шереметева. Примирить москвичей с губернатором не удалось, как он ни старался. Впрочем, тут граф сам виноват — ему бы покаяться, склонить голову перед соплеменниками, а он встал на дыбы, точно молодой бычок, да еще позволил себе нелепые и обидные обвинения. Вышел, правда, скандалец, но какой-то уж больно куцый. В газетах о нем вряд ли напишут, славы хозяину дома он не принесет. Но неприятнее всего вышло с этой дурочкой, его племянницей. Совсем стыд потеряла девка, выскочила к гостям, накричала какой-то чепухи, слава богу, все уже перепились, никто толком ничего не понял! «Что за век наступил? Что за нравы утвердились? — спрашивал себя Илья Романович, меняя компресс и страдальчески прикрывая покрасневшие с похмелья глаза. — Куда девались девичьи стыд, смирение, покорность? Ей слово — она десять, ей честным манером предложение делаешь — она караул кричит, будто ее режут! А во всем виноват Денис Иванович с его новыми взглядами на воспитание! Вырастил умницу, нечего сказать!»
Еще лежа в постели, Белозерский послал человека к губернатору справиться о здоровье графа. Другого гонца отправил к Шуваловым, чтобы вызнал все подробно у Макара Силыча, ведь Елена наверняка побежала искать защиты у строптивой барыньки.
Вскоре ему доложили, что граф Ростопчин до сих пор спит, потому что ночь провел скверно, в сильных печеночных коликах. Илья Романович, услышав это, сам машинально схватился за печень, которая с утра напевала жалобную песенку. Второй посыльный, Илларион, вытряс из дворецкого Шуваловых все до мельчайших подробностей. Так Илья Романович, к необыкновенной радости своей, узнал, что его племянница была отвергнута матерью и не допущена к сыну.
— Умная все-таки женщина Прасковья Игнатьевна! — воскликнул он, разом забыв про ноющую печень. — Быстро сообразила, что Аленушка нынче бесприданница, а значит, невеста незавидная. Да и куда ей тягаться со мной? Я ведь теперь, если захочу… — Он не договорил, а только звонко ударил ладонью о ладонь и с усердием растер ими невидимого паразита.
— Да уж, с вами, барин, пупок надорвешь тягаться-то, — торопливо польстил Илларион. — Разве дурак какой навяжется!
— А дурака я и близко не подпущу! — продолжал хорохориться князь. — Этот зверь в наших краях нередок… Кстати, куда потом делась моя племянница? — задумавшись вдруг, спросил он.
— Неизвестно, — развел руками верный слуга.
— Что значит «неизвестно»? — возмутился Илья Романович. — Вынюхай и доложи! Я должен знать, что она затевает, и упредить любое ее действие! От этой девки так и жди какой-нибудь каверзы!
Илларион поклонился и вышел, а через минуту князю доложили, что его хочет видеть учитель Борисушки, отец Себастьян. Князь бросил в камин подсохший компресс и принял иезуита, уже твердо стоя на ногах.