— Вилимка, куды тя несет, на ночь глядя? — крикнул ему кто-то невидимый в сумерках, наполнявших двор.
— В тиятр, — гордо ответствовал мальчуган. — Барин послал, отнесть первый ахт. — И он потряс папкой, которую держал подмышкой.
— А разве тиятр на ночь не запирают? — спросил тот же голос.
— Не-а! — рассмеялся в ответ Вилимка. Видно было, как ему нравится интересное поручение графа. — Там по ночам рапортируют! — исковеркал он незнакомое слово.
— Вона что! — лениво удивился голос, но мальчугана уже след простыл.
«Барин послал?! — насторожилась Елена. — Какой барин?» Она знала, что Прасковья Игнатьевна уже восьмой год вдовеет и как-то в минуту откровенности призналась ее матери, что по гроб останется верна своему Владимиру Ардальоновичу. Но ведь она сама только что сказала, что война многое перевернула с ног на голову. Может быть, графиня все же вышла замуж? Или Евгений находится в доме, а его мать скрыла это? «А если он уже с кем-то помолвлен? И за новой невестой дают хорошее приданое?» Ей непременно нужно было увидеть того, кого Вилимка назвал барином.
Расположение комнат в доме Шуваловых не составляло для нее тайны. Елена постаралась обойти гостиную на тот случай, если Прасковья Игнатьевна до сих пор находится там, через узенький коридорчик, ведущий в комнаты прислуги. Дворовые люди, встречавшиеся на пути, узнавали Елену и кланялись ей. «Все меня помнят, все узнают, — лихорадочно кивала в ответ она, — но при этом попробуй доказать, что ты — это ты! Спокойно дадут ограбить среди бела дня!»
Добравшись до комнаты Евгения, она тихонько постучала. За дверью не было слышно никакого движения. Елена хотела тотчас уйти, но не удержалась, чтобы не заглянуть в комнату возлюбленного, может быть, в последний раз.
Она вошла тихо, на цыпочках. Здесь ничего не изменилось, будто бы и не было войны, ужасного пожара, французской оккупации. Все те же книжные шкафы вдоль стен, тот же мягкий персидский ковер на полу, в котором нога тонула по щиколотку, то же тиканье высоких напольных часов, мелодичный перезвон которых был ей знаком с самого детства.
Девушка подошла к бюро. Здесь она чаще всего заставала Евгения за работой. Он переводил немецких поэтов: Гете, Шиллера, Вильгельма Тика, читал ей свои переводы, а она хвалила или критиковала. Иногда они ссорились из-за ее излишней придирчивости. Страсть к немецкой поэзии и музыке сблизила их еще в детстве, когда они обнаружили схожесть вкусов и взглядов. Им нравились одни и те же театральные постановки, книги, картины, даже столовые приборы они предпочитали одни и те же. Никто ее так не понимал, как Евгений. «Это хорошо, что его здесь нет, — призналась она себе, открывая крышку бюро, — иначе мне было бы слишком больно, если бы он заговорил так, как его мать…» На дне ящика она заметила портрет в рамке и тут же узнала свой подарок. Елена взяла его и перевернула. Это была изящная, выдержанная в пастельных тонах акварель, сделанная модным художником. Елена позировала в лиловатом легком платье, в светлые волосы были вплетены ирисы. Невинные голубые глаза, которым она тщетно старалась придать томное загадочное выражение, светились самым недвусмысленным счастьем… Ее мать была против такого туалета, она находила его похоронным и твердила, что ирисы — это цветы мертвых. Елена настояла на своем выборе, утверждая, что нынче в моде все меланхолическое, а ее румяное лицо и без того портит дело. Она с горечью вспомнила этот спор, разглядывая черную рамку, в которую был теперь заключен портрет.
— Но я жива, черт возьми! Жива! — воскликнула девушка, бросив портрет на дно ящика и громко хлопнув крышкой бюро.
В тот же миг в стену постучали, послышался глухой голос:
— Вилимка, ты здесь еще?
Сердце Елены сделало лишний удар. «Он!»
Еще час назад, она, не раздумывая, бросилась бы к Евгению, но теперь, после разговора с его матерью, ей важно было знать, разделяет ли тот взгляды и мысли Прасковьи Игнатьевны?
— Вилимка, я же просил поживее! — раздраженно крикнул граф.
Прежде она не слышала у Евгения подобных интонаций. «Что за комната за стеной? — спросила она себя и тут же вспомнила: — Комната ключницы, которой мы так боялись в детстве!» Теперь, после всего пережитого, детские страхи казались ей нелепыми, а само детство таким далеким!
Она осторожно постучала в дверь и услышала смягчившийся голос:
— Это вы, маменька? Войдите! Я как раз закончил первый…
Он запнулся, увидев Елену, и откинулся на спинку кресла с таким ошеломленным видом, словно в свете оплывающих свечей ему явилось привидение. Девушка остановилась на пороге. Если бы она и решилась сделать еще шаг, то размеры каморки не позволили бы этого, ведь комната ключницы была размером с большой шкаф. Кресло, в котором сидел Евгений, занимало треть комнаты. Остальное пространство было загромождено кроватью, на которой среди неубранного белья валялись вороха исписанных бумаг. Прямо на скомканных простынях, рискуя перевернуться, стояла чернильница. Граф смотрел на Елену широко раскрытыми глазами, не в силах произнести хотя бы слово.
— Я жива, — прошептала она, как обычно, по-французски, — вы не узнаете меня, Эжен? Вместо меня похоронили няньку Василису.
Ей хотелось поскорее все объяснить, чтобы вывести Евгения из замешательства, которое помешало ему даже подняться ей навстречу. «Он ничего не знает обо мне! — радостно догадалась Елена. — Мать ему не сказала!»
— Я полгода прожила в Коломне, у незнакомых людей, — продолжала она, — которые заботились обо мне, как родные…
— Элен, вы должны меня извинить, — перебил ее Евгений, и голос его прозвучал так сухо и холодно, что девушка содрогнулась от дурного предчувствия. — Я не могу подняться и приветствовать вас, как должно, я вернулся с войны беспомощным калекой.
Эта новость поразила ее и вызвала бурный прилив нежности и жалости. В это мгновение Елена забыла о собственных несчастьях.
— Милый мой! — воскликнула она по-русски и бросилась перед Евгением на колени, зажав в ладонях его ледяные руки. — Хочешь, я стану твоей сиделкой? Я буду ухаживать за тобой с радостью!
Перейдя на родной язык, она естественным образом перешла на «ты». До сих пор они обращались друг к другу лишь на «вы», говорить «ты» по-французски считалось не совсем прилично, это намекало на более близкие отношения, которых между ними не было.
Высвобождая руки из ее ладоней, он произнес прежним безжизненным голосом, лишенным и намека на чувство:
— Это невозможно. Я не имею права обрекать тебя на убогое существование сиделки. Ты еще очень молода и не понимаешь, во что может превратиться твоя жизнь с калекой. Сейчас тобой движет благородный порыв, но настанет день, когда ты возненавидишь меня за мою слабость.
— Эжен, ты ошибаешься! — воскликнула девушка, в отчаянии опуская руки.
— И разве дело только в тебе?! — На его впалых щеках проступил наконец румянец, глаза страдальчески блеснули. — Я сам буду каждый день думать о том, что лишил тебя счастья, заслонил от тебя солнце!