Когда герцог Бургундский узнал, что человек, шедший ему навстречу, был сыном его государя и повелителя, он несколько раз поклонился ему и опустился на одно колено. Юный Карл тотчас взял его за руку, поцеловал в обе щеки и хотел поднять, но герцог не согласился.
– Ваше высочество, – сказал он ему, – я знаю, как мне следует говорить с вами.
Наконец дофин заставил его подняться.
– Любезный брат, – обратился он к герцогу, протягивая пергамент, скрепленный его подписью и печатью, – если в этом договоре, заключенном между мною и вами, есть что-либо такое, с чем вы не согласны, мы хотим, чтобы вы это исправили, и впредь мы будем желать того же, чего вы желаете и будете желать.
– Впредь, ваше высочество, – отвечал герцог, – я буду сообразовываться с вашими приказаниями, ибо долг мой и мое желание – повиноваться вам во всем.
После этих слов каждый из них, за неимением Евангелия или святых мощей, поклялся на кресте своей шпаги, что готов вечно сохранять мир. Всадники, сопровождавшие дофина и герцога, тотчас обступили их с радостными возгласами «ура», заранее проклиная того, кто осмелится когда-нибудь вновь поднять оружие.
В знак братства дофин и герцог обменялись шпагами и лошадьми, и когда дофин садился в седло, герцог держал ему стремя, хотя дофин и просил его не делать этого. Затем они некоторое время ехали верхом друг подле друга, дружески беседуя, а французы и Бургундцы из их свиты, перемешавшись, следовали позади. Потом они обнялись еще раз и расстались: дофин направился обратно в Мелен, а герцог Бургундский – в Корбей. Оба войска последовали за своими предводителями.
Два человека отстали от остальных.
– Танги, – сказал один из них приглушенным голосом, – я сдержал свое обещание. Сдержал ли ты свое?
– Да разве это было возможно, мессир де Жиак? – ответил Танги. – Ведь он с головы до ног закован в железо! К тому же еще какая свита! Однако уверяю вас, прежде чем кончится этот год, мы найдем более подходящие обстоятельства и случай поудобнее.
– Да поможет нам дьявол! – воскликнул де Жиак.
– Прости меня, господи… – прошептал Танги.
Оба пришпорили лошадей и разъехались: один поскакал вдогонку за герцогом, другой – за дофином.
В этот же день, вечером, над тем самым местом, где встретились дофин и герцог Бургундский, разразилась сильная гроза, и молнией разбило дерево, под которым они поклялись друг другу сохранять мир. Многие увидели в этом дурное предзнаменование, а иные даже громко говорили о том, что мир этот будет не более продолжительным, чем были искренними заключавшие его стороны.
Тем не менее спустя несколько дней дофин и герцог, каждый со своей стороны, объявили о заключении мирного договора.
Парижане встретили эту новость с величайшей радостью: они надеялись, что герцог или дофин явятся в Париж и будут их защищать, однако эти надежды не оправдались. Король и королева выехали из Понтуаза, расположенного от англичан чересчур близко, чтобы можно было чувствовать себя там в безопасности, и оставили в городе многочисленный гарнизон под командой сира де Л'Иль-Адана. Герцог присоединился к ним в Сен-Дени, куда они удалились, и парижане, не видя, чтобы велись какие-нибудь приготовления к походу против англичан, впали в глубокое уныние.
Что касается герцога, то им снова овладела та непостижимая апатия, примеры которой встречаются в жизни самых храбрых и деятельных людей и которая почти всегда служит предвестием их скорой кончины.
Дофин слал герцогу письмо за письмом, призывая упорно защищать Париж, в то время как он, в свою очередь, произведет диверсию на границах Мэна. Получая эти письма, герцог отдавал кое-какие распоряжения; потом, словно не находя в себе сил продолжать борьбу, которую он вел уже двенадцать лет, он, как усталый ребенок, укладывался у ног своей прекрасной любовницы и при одном взгляде любимых глаз забывал весь мир. Таково уж свойство пламенной любви: она пренебрегает всем, что не касается ее. Ибо все другие страсти идут из головы, и только она одна – от сердца. Между тем ропот, который после заключения мира на время утих, стал снова расти; опять поползли смутные слухи об измене, а тут еще произошло событие, дававшее повод в них верить.
Генрих Ланкастер ясно понимал, сколь невыгодным для него должен быть союз дофина и герцога; поэтому он решил овладеть Понтуазом прежде, чем оба его врага успеют объединить свои усилия. С этой целью три тысячи человек под командой Гастона, второго сына Аршамбо, графа де Фуа, перешедшего на сторону англичан, вечером 31 июля выступили из Мелена и глубокой ночью подошли к Понтуазу. Неподалеку от ворот им удалось, незаметно от стражи, приставить к стенам лестницы, и триста воинов, один за другим, взошли на стену; с обнаженными шпагами они кинулись к воротам и, перебив охрану, отворили их своим товарищам, которые бросились по улицам города с криками: «Святой Георгий!» и «Город взят!..».
Л'Иль-Адан слышал эти крики, но ему почудилось, будто кричит он сам. Он мигом соскочил с постели, наспех стал одеваться, но был еще полураздет, когда англичане стали колотить в двери его дома. Едва успев схватить тяжелую секиру, он погасил лампу, которая могла его обнаружить, и выскочил через окно во двор. Англичане в это время выломали дверь с улицы. Л'Иль-Адан помчался на конюшню, вскочил на первую попавшуюся лошадь и без седла, без узды поскакал к своему крыльцу, где толпились англичане, уже входившие в его комнаты; одной рукой держась за конскую гриву, а другою размахивая секирой, он пронесся через толпу, когда она никак этого не ожидала. Какой-то англичанин кинулся было ему наперерез, но тут же упал с раскроенной головою, если бы не этот истекающий кровью человек, лежавший прямо у их ног, все подумали бы, что только что увидели привидение.
Л'Иль-Адан помчался к воротам на Париж, но они оказались заперты. Привратник был в таком замешательстве, что никак не мог найти ключей: ворота пришлось ломать секирой, и Л'Иль-Адан тотчас приступил к делу. Бежавшие вслед за ним жители Понтуаза столпились в узкой улочке, число их с каждой минутой все росло, и, видя, как вздымалась и опускалась секира Л'Иль-Адана, они надеялись только на то, что он вот вот откроет им выход из города.
Вскоре на другом конце улицы раздались крики отчаяния, беглецы из Понтуаза сами же и указали путь своим врагам. Англичане услышали звук ударов по воротам и, стремясь добраться до Л'Иль-Адана, напали на безоружную толпу, которая уже самой своей плотной, растянувшейся массой представляла живой и прочный заслон, преодолеть который было особенно трудно как раз потому, что люди, его составлявшие, были охвачены чудовищным страхом. Однако же стрельцы разили толпу своими копьями, арбалетчики уничтожали людей целыми рядами; стрелы, пролетая рядом с Л'Иль-Аданом, вонзались в пошатнувшиеся, скрипевшие, но все еще державшиеся ворота. Вопли приближались к нему все ближе и ближе, и он уже подумал, что преграда из живой плоти уступит скорее, нежели преграда из дерева. Англичане были от него не далее чем на расстоянии тройной длины копья. Но наконец ворота разлетелись в щепки, и наружу хлынул людской поток, во главе которого как молния мчалась перепуганная лошадь, унося с собою Л'Иль-Адана.