Новая карточка:
— Вот этот малый страх как любил свою собаку. Его жена попросила меня изобразить ее на камне. У меня на это три месяца ушло. Сами понимаете, работа тонкая. Я над ней ночами корпел. А после того, как отправил ей надгробие, она позвонила мне и попросила все переделать. Сказала, что собаку я изобразил не ту. Я говорю: «Вы сами дали мне ее фотографию, как же я мог не ту изобразить?»
Оказывается, собак у них было две. Он души не чаял в одной, а она в другой. И по ошибке отдала мне не ту фотографию. В общем, заплатила она мне и за повторную работу.
А когда я показал ей новое надгробие, она сказала: «Я больше такого не хочу». Почему? А потому что ее ревность обуяла. Она решила, что муж любил собаку сильнее, чем ее, и не хотела, чтобы победа осталась за какой-то псиной. — Гектор покачал головой: — Ладно. Она, по крайней мере, платила.
— Были и такие, кто не платил?
Гектор улыбнулся — так, точно вопрос Глория задала совершенно нелепый.
Она пояснила:
— Я спросила потому, что не понимаю, как вам удается запоминать, кто заплатил, а кто нет.
— Иногда запоминаю, иногда нет. Это не самое главное в человеке.
— А что в нем главное?
— Мне отчетливее всего запоминаются те, кто прожил до крайности печальную жизнь — или до крайности счастливую.
Глория сказала, что она, признаться, не уверена, можно ли назвать счастливой жизнь человека, который как-никак умер.
— Люди уходят так же, как жили, — ответил Гектор. — Если человека переполняла жизнь, если он был шутником, способным развеселить любого, тогда и смерть его может проделать то же самое.
Пример: мой отец. Веселый был человек. Забавных историй знал больше, чем вы можете себе вообразить. На целую библиотеку хватило бы. Мальчишкой я только дивился: не такой уж он и большой, чтобы вместить столько слов. Где он их держит? И как-то спросил его об этом.
«А в гардеробе, — ответил он, — в коробке, у меня там хранятся все истории, какие есть на свете».
Мне захотелось увидеть ее, но отец сказал, что я смогу получить коробку только после его смерти, потому что это секрет, который ему оставил его отец. Сказал, что даже моя мать ничего о нем не знает.
А недолгое время спустя он умер от холеры. После похорон я зашел в спальню родителей. Мать плакала на кровати. Я спросил, нельзя ли мне заглянуть в гардероб, посмотреть на коробку, в которой отец хранил свои истории. Но она ответила: «Там никаких коробок, кроме обувных, нет».
Но я же и не думал, что ей известно что-нибудь о той коробке. Дождался, когда она уйдет на кухню, и прокрался в спальню.
Я рассчитывал увидеть нечто большее, чем коробки со старой обувью.
Но только их и увидел.
Сами понимаете, меня это сильно разочаровало. И я решил, что отец все выдумал. Полная историй коробка и сама была одной из его историй. Но мне хотелось сохранить его рассказы, воссоздать их.
И в ту же ночь я начал записывать все, что слышал от него начиная с поры моих первых воспоминаний. Получилось не так уж и много. По молодости лет мне трудно было одновременно и думать о нем, и записывать его рассказы. Исписал шесть страниц и лег спать. К тому времени и солнце уже взошло, да и я с трудом стоял на ногах.
Я занимался этим несколько дней, пока не исчерпал все мои воспоминания. И почувствовал себя прескверно — я словно потерял отца во второй раз. А после решил, что зря я за это взялся, плохо сделать дело — хуже, чем не сделать никак. Если бы я был честен с собой, то сообразил бы, что моя затея неосуществима. К концу той недели у меня набралось тридцать пять страниц. Видеть, как мой отец сводится к тонкой стопке листов, к крошечной…
Вот так я понял, что такое невежество.
А еще через несколько дней мы неожиданно получили посылку. Мама сказала, что ее прислал двоюродный брат отца, с которым она не была знакома. «Там всякие сладости для тебя, — сказала она, — ты только сразу все не съедай».
Посылка и вправду содержала уложенные в несколько слоев лакомства: банку с засахаренными апельсиновыми дольками, шоколад, фисташки, что-то, чего я и не пробовал никогда… много чего, ярус за ярусом. В конце концов я все это съел и добрался до дна.
И увидел дощечку, на которой стояло мое имя.
Дощечка прикрывала шкатулку покрытую трещинами — совсем как поверхность луны.
Крышка на петлях, защелка, замочек. Я не мог понять — как она открывается. И поднял шкатулку. К дну ее был прилеплен клейкой лентой конверт с посланием от отца. Совсем коротким:
«Записывай все».
Из конверта выпал ключик, подошедший к замку. И внутри шкатулки я обнаружил все рассказы отца, записанные его рукой и завернутые в восковую бумагу. Под этим свертком лежал другой, с рассказами его отца. Всего таких свертков оказалось семь, самый ранний относился ко времени создания мексиканского государства. И был еще один лист восковой бумаги, сложенный так, чтобы я мог вкладывать в него мои записи.
Матери я обо всем этом ни слова не сказал.
Гектор откинулся на спинку кресла.
— То был счастливейший день моей жизни. Отец не мог, пока он был жив, отдать мне эти записи, потому что тогда не получилось бы никакого сюрприза.
Глория, немного поколебавшись, спросила:
— А у вас сын есть?
— Пока еще нет, — ответил он.
Такой оптимизм согрел ее душу. И она сказала:
— Уверена, ваш сын будет счастлив, получив от вас эту шкатулку.
— Это не только привилегия, но и большая ответственность.
— Да.
— Став управляющим кладбищем, я обнаружил, что моя склонность к ведению записей чрезвычайно сильна. Сильнее той, какую питал мой отец. Слишком сильна для одной шкатулки. Мне требовалось больше места. Вот я и завел в дополнение к шкатулке картотеку, — он постучал пальцем по шкафчику. — Еще одно выражение все той же потребности.
— Думаю, родственников умерших должна утешать мысль о том, что кто-то постоянно помнит о тех, кого они любили.
— Наверное, — согласился Гектор. — Хотя большинству из них она и в голову-то не приходит. Если ты помнишь все хорошее, что с тобой случилось, тебя уже ничем не удивишь, а удивление рождает счастье. Если же помнишь все плохое, жизнь твоя становится невыносимой.
Он пожал плечами и прибавил:
— Карточки служат и практической цели — указывают кладбищенский участок, на котором находится могила. Да и то еще без карты никто его не найдет. Кроме меня.
— А как велико кладбище?
— Шестьсот восемьдесят два акра, — просто сказал он.
Глорию эта цифра поразила.
— И сколько участков еще остается открытыми для захоронений?