С началом войны был провозглашен высочайший указ: «Не признавая возможным, по причинам общегосударственного характера, стать теперь же во главе Наших сухопутных и морских сил, предназначенных для военных действий, признали Мы за благо всемилостивейше повелеть Нашему генерал-адъютанту, командующему войсками гвардии и Петербургского военного округа, генералу от кавалерии Его императорскому Высочеству Великому князю Николаю Николаевичу быть Верховным главнокомандующим».
На перроне звучали звуки оркестра, исполнявшего бравурные марши. Здесь же рядом находился священник с причтом, готовый отслужить полагающийся по такому случаю молебен. Торжественные речи, произносимые здесь же, говорили только об одном: победа над супостатом уже близка. Осталось сделать решающее усилие, и задача будет выполнена.
После «вводной части» Верховный поставил задачу: всем Северо-Западным фронтом перейти в наступление и нанести поражение противнику. Затем генералы были приглашены на ужин, где, как сказал великий князь, в неформальной обстановке можно будет поговорить о многих насущных проблемах.
Ужин проходил в вагоне-столовой. Все было хорошо, правда, особых излишеств и роскоши не наблюдалось — время военное, так что шиковать не приходилось.
Прежде чем сесть за стол, Николай Николаевич с удовлетворением стал говорить о том, сколь величественную картину представляет сейчас Россия, покрытая воинскими составами, спешащими со всех сторон к нашим западным границам.
— Вся Россия, как один человек, поднялась на эту борьбу. Сейчас решается не только будущее Европы, не только судьба нашей Родины, но это и время проявления характера русского человека во всем его величии, — взволнованно сказал он. — Вы, господа, поймите немца… У него все держится на правиле, порядке, системе, шаблоне. Но тут-то и есть слабая его сторона. Начни противник действовать вопреки правилу, системе — немец растерялся — и пропало дело. Так мы и будем воевать. И разобьем, господа, немца.
Верховный был в хорошем настроении. В этом году великому князю Николаю Николаевичу исполнилось пятьдесят восемь лет. Он находился в расцвете сил и здоровья. Высокого роста, стройный, худощавый, с гордо поднятой головой, с тонкими чертами открытого, энергичного лица, пронизывающим взглядом, он своей внешностью производил сильное впечатление.
Как писали столичные газеты, «в Николае Николаевиче есть что-то грандиозное, что-то вспыльчивое, деспотическое, непримиримое, которое наследственно связывает его с московскими воеводами XV и XVI веков. И разве не общие у него с ними простодушное благочестие, суеверное легковерие, горячая и сильная жажда жизни. Какова бы ни была ценность этого исторического сближения, я имею право утверждать, что великий князь Николай Николаевич чрезвычайно благородный человек и что высшее командование русскими армиями не могло быть поручено ни более верным, ни более сильным рукам».
У дверей вагона тем временем появился адъютант Жилинского со срочным донесением. Дело в том, что буквально только что прилетел почтовый голубь. Крылатое создание принесло так долго ожидаемую информацию, от которой зависело многое. Теперь штабс-капитан спешил порадовать этой информацией командующего фронтом. К сожалению, никто в штабе русских и не догадывался о том, что информация о танке исходила теперь уже не от поручика Голицына, а от егеря Леера. У дверей вагона Верховного офицер столкнулся с неожиданным препятствием.
— Пропустите! — волновался штабс-капитан Симонов.
— Не имеем права, — отвечала ему охрана. — Вас нет в списке гостей.
— Я адъютант командующего фронтом генерала Жилинского, — офицер настаивал, пробуя убедить охраняющих покой Верховного. — У меня срочное донесение.
— Никак невозможно.
Отчаявшись проникнуть внутрь, адъютант был вынужден отказаться от намерения порадовать генерала. Однако парадоксальным образом мелочное соблюдение придворного этикета, неуместное на театре военных действий, спасло русских от неприятностей. Ведь генералитет Северо-Западного фронта еще до конца не был уверен, что танк именно в том месте, где указал пастор…
После небольшого экстренного совещания на хуторе группа Голицына решила следовать в том самом направлении, куда и должно доставить керосин. Рассудили, что искать прапорщика нереально — к тому же он не поделился с унтером информацией о дальнейшем направлении своего рейда.
Хутор покинули затемно. Все осталось как прежде, вот только вместо господина лейтенанта, навечно оставшегося лежать в земле неподалеку от так ненавистного ему польского хутора, офицеров сопровождал унтер в форме немецкого кирасира. Весь день отряд шел в основном лесными дорогами, избегая нежданных встреч.
— Я ведь, ваше благородие, сам из лесных краев, — словоохотливо рассказывал Шестаков. — Я родом из Карелии. Вот там у нас леса! Уж на что здесь лес — а не сравнить… Человек непривычный у нас там очень даже запросто заплутать может, да так, что и не выберется. А вокруг — озера. Таких озер, говорят, нигде на свете нет. Ну, вот я сызмальства и топтал лесные стежки-дорожки. Батяня-то у меня лесник, сколько я с ним по лесам исходил! Так что можете не сумлеваться: выведем вас в лучшем виде. Хотя, что говорить, природа здесь совсем другая.
— Ты, братец, про своего командира расскажи! — попросил Голицын.
— Да что рассказывать, ваше благородие… — унтер состроил забавную физиономию. — Командир как командир! Молодой, правда. Мне, почитай что, в сыновья годится. Ну, а разве можно что плохое про своего командира говорить?
— А что, есть что плохое сказать? — улыбнулся поручик.
— Никак нет, ваше благородие, — испуганно закрутил головой унтер. — Командир у нас хороший.
Лес глухо шумел. Легкий ветер медленной волной пробегал по вершинам деревьев, и тогда солнце, проникая сквозь ветви, играло лучами на ярко-зеленой траве.
Поручик поднялся в стременах и оглянулся.
— А он не рассказывал, может, у него сестра или кузина есть? — задавая очередной вопрос, Голицын, безусловно, имел в виду Ольгу.
— Да он сам на барышню похож! — ухмыльнулся унтер. — Нежный какой-то. Я, конечно, ваше благородие, извиняюсь, но только иногда думаешь: кой черт его на войну занесло? Мы, значит, понятно — солдаты, люди грубые, а теперь и вовсе озверели. Так ведь на то она и война: либо ты супостата, значит, зарубишь да заколешь, либо он тебя. Ну и бьем один другого без всякой жалости. Я поперва тоже ведь дюже жалостливый был, страшно было своими-то руками живую душу губить. Когда первого-то германца заколол, так чуть кишки наружу не вывернул, да… А теперь ничего. А он, прапорщик наш, ваше благородие, другой. Хотя мы его любим… Смелый. Первым в траншею ворвался! Мы за него в огонь и в воду!
— Хороший, значит, командир? — улыбнулся поручик.
— Очень мы им довольны! — кивнув, заключил унтер. — Мы своего прапорщика ни на кого другого не променяем.
Вечерело. Солнце стояло еще высоко, однако постепенно начинало клониться к западу. Голицын, поглядывая по сторонам, насвистывал веселый мотив.