Русский повернулся и наткнулся на уверенный и жесткий взгляд довольно пожилого, но всё еще крепкого мужика в потертом армейском обмундировании песчаного цвета. Перед ним стоял подполковник в отставке Иван Васильевич Тихонов, бывший старший инструктор южного центра подготовки войск специального назначения. Собственной персоной.
— Благодарю, — сказал водитель.
— Да не за что, — нейтральным тоном ответил Тихонов, — русский русскому завсегда брат. Присядете с нами?
— Благодарю, нет. Поем в машине.
— Как знаете, сударь. Как знаете.
Старший лейтенант Тимофеев едва заметно отрицательно покачал головой. Подполковник так же, почти незаметно, кивнул в ответ.
— Честь имею, сударь.
— Честь имею.
… — Там Тихонов.
Рамиль, который как-то умудрялся не толстеть, рубая при этом за двоих, поперхнулся рисом, который он с удовольствием поглощал по-восточному, прямо руками.
— Кто?!
— Тихонов, говорю.
— Наш Тихонов?!
— Именно. Наш инструктор.
— Он же в отставке.
— Он там.
— Хочешь сказать, его контролером послали? Нас не предупредив?!
— Ничего я не хочу сказать. Но ночью держи ухо востро. Задрыхнешь на посту — потом влетит.
— Кто бы говорил…
Но ночью Тихонов не пришел, он знал правила и, даже будучи в отставке, их не нарушал. Если ты встретился с сослуживцем, не подходи к нему, пока не получишь знак «можно» — мало ли чем он занят. И тем не менее теперь у них в караване был друг.
Утром дальний разведывательный патруль специального назначения в составе большой транспортной колонны пересек русско-афганскую границу.
Звонок раздался как раз тогда, когда предельно уставший граф Комаровский сидел в своем кабинете в здании штаба округа. Возможно, звонили и до этого — граф обнаружил, что телефон у него был разряжен, и когда он разрядился — вспомнить не мог, не до того было. Подзарядил…
— Слушаю…
— Господин Комаровский, рад вас слышать.
Ковальчек!
Граф Ежи всё-таки не был оперативником — он был армейским офицером и довольно разумным (когда не находило) молодым человеком. Ему и в голову не пришло задать себе несколько интересных вопросов. Например, куда делся Ковальчек после встречи в «Летающей тарелке»? Почему он не попытался поинтересоваться, по какой причине граф Комаровский, будучи приглашенным на сборище в Варшавском политехническом, не явился на него. И еще — куда делся полковник Збаражский, его куратор, который сначала прижимал графа к стенке, а потом вдруг оставил в покое.
Ответ на этот вопрос мог быть только один: значит, он и так делает то, что нужно этим людям, его не надо подправлять и подстегивать.
Но граф Ежи не озадачился вопросом, потому и ответа у него не было.
— Пан Ковальчек.
— Верно. Мы вас ждали на собрании, я уже объявил всем о вас.
— У меня было много дел.
— Но сегодня, возможно, их у вас будет меньше?
Какого черта?!
— Возможно…
— Одна юная особа интересуется вами. Мне бы хотелось, чтобы вы пришли к нам, а потом мы могли бы поговорить.
Елена?!!
— О какой особе идет речь?
— Не телефонный разговор, сударь, не стоит компрометировать даму.
— Хорошо. Где и когда?
— На факультете химии. Мы собираемся сегодня, в семь вечера.
— Она там будет?
— Вам нужно встретиться на нейтральной территории и всё обсудить. Она… кое в чем раскаивается…
— Я приду.
— Я буду ждать вас рядом с парадным. Иначе вас там не пропустят…
* * *
Варшавский политехнический университет.
Отстроенный фактически заново после боев восемьдесят первого года — там засели крупные группировки мятежников, — он и сейчас был центром польского вольнодумства. По крайней мере — одним из центров. Увы, это не было чем-то необычным, по всей Руси великой цитадели знаний были одновременно и цитаделями вольнодумства. Студенчество всегда отличалось радикальными, революционными взглядами на общественное мироустройство, стремясь «всё — до основанья, а затем…». Проблема заключалась в том, что многие, с жаром произнося «до основанья», не представляли себе, что это такое.
А до основанья — это когда в твой отчий дом, выбив дверь, вламываются люди с оружием и выгоняют тебя из дома — просто потому, что окна твоего дома удачно расположены и здесь можно устроить огневую точку. А потом в комнату влетает управляемая ракета, и ты разом лишаешься и жилья, и всего нажитого. До основанья — это когда ты просыпаешься под клеенкой в изувеченном артиллерийским огнем здании и слышишь, как к твоему хлипкому убежищу приближается боевая техника, слышишь хлесткие команды на незнакомом языке и скупые, деловитые очереди зачистки. Это потому, что ты разрушил до основанья государство и на твою землю пришли враги, а армии, чтобы защитить тебя от них, нет. Ведь до основанья — значит, до основанья. Или — ты просыпаешься и узнаешь, что все деньги, которые ходили в государстве, ничего не стоят, а вместо них какие-то другие. И у тебя их нет.
Вот что значит — до основанья! Кто хочет попробовать?!
Но думать молодым людям всё равно не запретишь, и какая-то отдушина должна быть — вот такой анархичной отдушиной и был университет. На его территорию не допускались вооруженные люди — полицейские, жандармы, казаки, военные. Его корпуса были на высоту человеческого роста в несколько слоев расписаны граффити, но это никого не волновало, хотя вообще-то граффити в городе считалось хулиганством и каралось пятнадцатью сутками работ с метлой в руках. Тут по вечерам, после занятий, работали аж три дискотеки, и с территории университета можно было не уходить круглые сутки. Здесь власть за высоким забором создала особый мирок бунтарства и вольнодумства — и еще неизвестно, кого от кого охранял этот забор.
Пан Ковальчек ожидал графа, как и обещал, на стоянке, у входа. Радушно улыбнулся, протянул руку…
— Рад вас видеть здесь, очень рад…
Типичная североамериканская улыбка на тридцать два зуба. Русские обычно улыбаются одними губами, немцы совсем не улыбаются, итальянцы просто хохочут.
Внутренне содрогнувшись от омерзения, граф Ежи ответил на рукопожатие. Если бы это было возможно, он бы вообще отказался от общения с содомитом, ведь даже подать руку содомиту — это унижение. Но придется вытерпеть и это, если не ради ублюдка Збаражского, то хотя бы ради Елены…
— Я тоже рад вас видеть. У меня чертовское желание напиться и вольнодумствовать.