Кого ждали, выяснилось довольно скоро. Пан Ковальчек отзвонился куда-то по сотовому, уточнил у некоей дамы, где она пропадает, а через некоторое время появилась и сама дама. Типичная североамериканка (или британка, там такие же взгляды) — мужеподобная, непривлекательная и одетая так, чтобы эту самую непривлекательность не скрыть, а, наоборот, показать и подать как какую-то особенность. Нет… скорее британка, типичное британское «лошадиное», вытянутое лицо — там оно почему-то именуется «породистым», типичная косметика — ужасающий розовый оттенок помады. На ногах не туфли, а ботинки, сработанные под мужские, грубой выделки и на тяжелой платформе. «Докеры» — не иначе так называются.
— Это леди Алисия Гисборн, из университета Карлайла, — представил даму аудитории пан Ковальчек, — она из Великобритании и хочет рассказать нам про политическую систему и обычаи этой страны. А потом мы всё это обсудим, и леди Алисия ответит нам на вопросы. Леди Алисия, вы готовы?
Ничего не скажешь, подходящая тема для внеклассного факультатива на факультете химии!
— Да, конечно… — милостиво кивнула дама.
— Тогда прошу…
Леди Алисия рассказывала талантливо, не придерешься, и она отлично владела как русским, так и польским. Свободно переходя с одного языка на другой, умело подбирая аналогии, которые можно подобрать, только если знаешь язык в совершенстве. Граф Ежи слушал ее вполуха, но запоминал, откладывал для себя аргументы и грешным делом вспоминал про себя другую пани — пани Марию, которая вела у них риторику. Для них, пацанов, пани Мария была недостижимым идеалом женского совершенства, и они не пропускали ни единой ее лекции по риторике, а потом еще и спрашивали, что можно почитать по этой теме факультативно. Конечно, эта леди… непонятно откуда, хотя нет, как раз очень даже хорошо понятно, пани Марии даже в подметки не годилась.
А всё-таки интересно будет ее проучить. Хотя бы на глазах Елены.
Леди Алисия вещала убедительно — это если не вдумываться в смысл. Прежде всего дикостью было то, что подданная (не гражданка, а подданная) Ее Величества столь вдохновенно вещает о некоей демократии. Можно много говорить про демократию, но власть монарха есть власть монарха, и какими бы ширмами она ни обставлялась, всё равно это единоличная и несменяемая власть. Британская монархия была уникальна тем, что в Соединенном королевстве создалась не существующая ни в одной другой монархии система сдержек и противовесов, и власть «конституционного монарха» была скорее тайной, нежели явной. В Российской империи монарх правил открыто, не имея обязанности с кем-то советоваться или делиться полномочиями иначе, как по собственному выбору, но он же единолично и отвечал за то, что происходило в стране. Единоличная власть позволяла быстро и оперативно принимать решения, длительная, с самого детства, подготовка Наследника Престола к принятию Короны делала эти решения осмысленными и опирающимися на нужные знания, а осознание своей ответственности делало эти решения осторожными и взвешенными. В Британии вроде бы всё то же самое — монарх, аристократия со своими закрытыми и полузакрытыми учеными заведениями, тайные фонды, институты — один Королевский институт международных отношений, известный рассадник разной заразы, чего стоит. Не было только ответственности — вся ответственность ложилась на Парламент и Кабинет министров, оболваненные подданные ходили на выборы и считали, что, голосуя за ту или иную партию, они чего-то решают, хотя на самом деле они не решали ровным счетом ничего [81] …
Если повнимательнее разобраться в этих велеречивых сентенциях, то их можно было свести к нескольким основным утверждениям, повторяющимся в разных вариациях.
Демократия — это высшая форма политической власти (при этом без раскрытия, а что, собственно, понимается под словом «демократия»).
Волей народа можно все изменить (опять-таки — не раскрывается, что именно).
Насилием ничего не решить, имеет смысл только ненасильственное сопротивление, потому что, применяя против режима насилие, вы дискредитируете себя и становитесь на одну доску с ним.
В процессе изменений имеет смысл обращаться к опыту соседей, прислушиваться к их рекомендациям (великолепно!), впитывать их опыт (понятие «соседи» опять-таки не раскрывается).
При этом у графа Ежи появилось настойчивое ощущение, что вокруг какой-то другой, непонятный ему народ, и общаются они скорее невербально, чем вербально. Вот сейчас — всё сказанное агитаторшей можно было уместить в краткую пятиминутную речь, если убрать повторы одного и того же в различных вариациях. А смысла в этой речи не было вовсе, поскольку из нее невозможно было понять, а что же всё-таки нужно делать и к чему конкретно это приведет. Не было никакой конкретики, кроме туманного «влиться в семью наций» и «стать наконец народом». Тем не менее по виду все вокруг были довольны услышанным и что-то из этой речи вынесли. Решительно непонятно — что [82] .
Когда отгремели восторженные отзывы и из уст пана Ковальчека прозвучало сакраментальное «Вопросы, прошу» — при этом он опасливо посмотрел на графа, тот поднял руку.
— Разрешите?
Британка поощрительно улыбнулась ему.
— Леди Алисия, а не могли бы вы поточнее сказать, что именно вы собрались менять?
Продолжая улыбаться (как нервный тик не начнется от такой улыбки), британка переспросила:
— А разве я не рассказала об этом?
— Рассказали. Но я здесь в первый раз и немного не понял сути.
— Хорошо. Мы прежде всего говорим о Польше, как о народе с европейской историей, некогда оказывавшем влияние на политику в мировом масштабе, а теперь пребывающем в некоей пассивной роли. Мы должны изменить именно это, поляки должны пробудиться и возвысить свой голос, они должны войти в семью народов на равных правах.
— А вы считаете, что сейчас они не входят в семью народов на равных правах? И что такое, кстати, семья народов? Я слышал, что так иногда называется Британское содружество наций.
Англичанка бросила взгляд на пана Ковальчека, быстрый и недобрый.
— Да… — начала она, — так нас иногда называют.