Получалось, что покойница каким-то загадочным образом испарилась. Ну не могла же она подняться с рельсов и убежать! Эдуард Иванович видел своими глазами: когда он удалялся от насыпи, на речном мосту уже показалась электричка. На переезде она должна была появиться с минуты на минуту. Затормозить бы состав не успел: при скорости шестьдесят километров в час тормозной путь поезда равен пятистам метрам.
Почему-то очень некстати припомнились и загадочные телефонные звонки сегодняшним утром…
Размышления директора «Золотого дракона» прервал осторожный стук в дверь.
– Войдите, – Голенков начальственно выпрямился в кресле.
– Эдуард Иванович, можно к вам? – В проеме нарисовалась лысая голова корейца Кима. – Я ужин принес.
– Давай… – вздохнул Эдик.
Толстый шеф-повар торжественно нес подносик с фаянсовой супницей. Вписавшись в кабинет, как бильярдный шар в лузу, он поставил поднос на стол, скромно улыбнулся и открыл крышку – пряный мясной аромат защекотал ноздри.
– Кушайте на здоровье! – с прохиндейской улыбкой предложил Ким и, покосившись на ротвейлера Мента, заулыбался еще приторней: – Хорошая, хорошая собачка!..
С недавних пор абсолютно весь ресторанный штат, от уборщиц до метрдотеля, демонстрировал Голенкову почтение на грани холуйства. И это воспринималось наследником вьетнамских сокровищ как нечто должное…
– Что это? – лениво ковырнув блюдо вилкой, спросил директор.
– Сапсо. Корейское национальное блюдо, наша праздничная еда, – сладко улыбнулся шеф-повар, не сводя глаз с так полюбившегося ему Мента.
– Этим небось вы своего Ким Ир Сена затравили? – нагловато спросил Эдик и, пожевав мясо, удовлетворенно кивнул: – А ниче…
– Да, Эдуард Иванович, там вас какая-то девочка спрашивает… Беременная.
– Да-а? Что же ты сразу не сказал! Давай ее сюда! – оживился Голенков, Мандавошка наверняка могла что-то поведать о Тане.
Спустя минуту юная проститутка сидела напротив Эдуарда Ивановича. Едва взглянув на Ермошину, Голенков определил: что-то в ней изменилось. Слишком уж независимые позы пыталась принимать малолетка, слишком уж бунтующе смотрели ее глаза.
– Как дела? – начал Эдик с абсолютно нейтрального вопроса.
– Как, как… Рожать скоро. Слышь, папик, а че это за хавчик? – Лида бесцеремонно придвинула к себе супницу с корейским праздничным блюдом и, шумно потянув ноздрями, поморщилась: – Фи, какая гадость!
Эдик почему-то решил, что Ермошина прислана дочерью в качестве парламентера. А то откуда же в ней столько отвязанной наглости? Это, в свою очередь, означало, что Лиду следует подавить в дебюте беседы.
Взглянув на гостью задумчиво-внимательным взглядом удава, Голенков поинтересовался вкрадчиво:
– Что моя Таня делает?
– А хрен ее знает! – хмыкнула Мандавошка. – Прибежала в обед, хату убрала и за учебники. К экзаменам готовится. А оно ей надо? И вообще, сегодня весь день какая-то психованная! Все по телефону куда-то звонит и плачет. Может, влюбилась?
У Эдика отлегло от сердца: стало быть, Танина дурь – явление временное. Рано или поздно все вернется на круги своя. И доченька вернется – куда же ей деться! Деньги решают все, но есть ситуации, отягощенные эмоциональными глупостями. Романтичные девушки всегда вспыльчивы. И Таня, увы, не исключение…
Голенков улыбнулся, но тут же посуровел: взятая тональность беседы требовала показной строгости.
– А зачем ты моей Таньке о заяве на Сазонова стуканула? – нехорошо щурясь, спросил он.
– Я не стучала! Чесслово! Я просто конверт с документами в детской забыла, а Танька случайно и прочитала! – горячо возразила Ермошина, опасливо поглядывая на ротвейлера.
Эдуард Иванович уже раскрыл рот, чтобы сказать главное: мол, Танюша вчера рассказала, от кого ты беременна, так что давай, колись сама… Но Мандавошка неожиданно перехватила инициативу.
– Слышь, папик, какое дело… – развязно начала она. – Я тут подумала и решила, что ты меня просто динамишь, как маленькую…
– Я? – не понял Голенков. – О-очень интересно! А ну-ка, с этого места поподробней!
И хотя Ермошина излагала цель визита весьма непоследовательно, общий смысл Эдуард Иванович уловил сразу: тысячи долларов за заяву на Жулика ей уже недостаточно.
– Что-о? И это ты мне такое говори-ишь?
Ломтик пряного мяса, разбрызгивая соус, упал с вилки на брюки. Неожиданно Эдик ощутил в себе острое желание надеть Мандавошке на голову супницу. И лишь огромным усилием воли он подавил этот порыв.
– Лида, я тебя где подобрал? На рынке, где ты под прилавками за триста рэ у любого отсасывала, – напомнил он, медленно закипая. – А ты, значит…
– Так ведь Жулик не тебя трахнул, а меня! – перебила Мандавошка, демонстративно выпячивая живот.
– И чего же ты хочешь?
– Проставь мне чего-нибудь в баре… Тогда и скажу!
С шумом отодвинув супницу, Эдик повел маленькую нахалку в зал. Зло кивнул бармену – мол, налей гостье, чего она хочет, угощаю.
– Говори, слушаю, – прищурился Голенков, прикидывая – кто нажужжал в уши юной проститутке.
– Короче, если ты… – начала было Лида.
Она так и не закончила фразы: неожиданно ресторанная дверь распахнулась, и в зал ворвалась толпа камуфлированных амбалов в кевларовых бронежилетах и черных вязаных масках с прорезями для глаз. Заклацали «калашниковы», топот тяжелых ботинок наполнил зал.
Музыка мгновенно стихла. Публика, перестав жевать, обернулась как по команде. Народ не сразу осознал реальность происходящего; многие так и остались сидеть с открытыми ртами и рюмками, поднятыми для тостов…
– Всем, нах, оставаться на местах, работает ОМОН! – истерично закричал гориллоид с погонами капитана, взвинчивая себя, как легавый на выжелке.
Момент всеобщего обалдения длился недолго. Истошно заголосили женщины. Несколько пьяных мужчин, ощутив в себе мгновенный приступ геройства, попытались было покачать права, однако через несколько секунд корчились на ковровой дорожке, попираемые высокими шнурованными ботинками.
Голенков взглянул на омоновцев с мучительным недоумением – все это напоминало ночной кошмар. Шагнув от стойки, он обозначил осторожное движение к кухонной двери. Но уйти не успел – командир группы захвата подскочил к нему в мгновение ока. Выверенный тычок дубинкой в живот заставил Эдика сложиться скобкой. Следующий удар – с оттяжкой в затылок – был выполнен милиционером мастерски и с большой любовью к профессии. Эдуард Иванович на мгновение ощутил себя пустым, как бамбук. Ноги его сделались неестественно легкими, живот – невесомым, грудь – воздушной, уши заложило пронзительным свистом… Потолок стремительно соскользнул назад, и пол изо всей силы ударил Голенкова в лицо.
Последнее, что зафиксировало угасающее сознание, был чей-то до боли знакомый голос: