– Слушаю!..
– Папик? Привет! – плеснул в ухо голос Лиды. – Как дела? Танька не появлялась?
– Нет, – чуть помедлив, ответил Голенков. – А что? Есть какие-то сведения?
– Пока нет… Слушай, у меня к тебе базар на миллион баксов!
– Что за базар?
– Вот встретимся – тогда и узнаешь.
Эдик мельком взглянул в окно. С самого обеда зарядил нудный мелкий дождик, который к вечеру лишь усилился. Редкие прохожие под мокрыми зонтиками перепрыгивали через темные пузырящиеся лужи.
– Где и когда ты хочешь со мной встретиться?
Ермошина промолчала, что-то негромко шоркало в трубке, будто мыши скребли где-то под землей провода.
– Подскочи-ка к моему дому, – наконец ответила Лида. – Только на тачке и без собаки. Съездим куда-нибудь, посидим… Не на улице же в такую погоду базарить!
Положив трубку, Эдик мрачно заулыбался – жертва сама шла к нему в руки. Дождливый сумеречный вечер гарантировал отсутствие случайных свидетелей. «Макаров», от которого принял смерть Зацаренный и из которого предполагалось вальнуть Мандавошку, гарантировал, в свою очередь, что и это убийство будет записано в актив Жулика. Ведь заява беременной девки о «телефонных угрозах Сазонова» уже лежала в Заводском райотделе…
Спустя десять минут белый «Опель»-пикап медленно въезжал под арку дома с «Рюмочной» на первом этаже. Грязные брызги из-под колес распахивались в лучах фар радужным веером.
Мандавошка уже стояла под козырьком своего подъезда. Юркнув в салон, она сложила руки на выпирающем животе и взглянула на Эдика чуть затравленно.
– Что случилось? – мягко спросил тот, глядя на девушку, как на забавное прыгающее насекомое. – Куда поедем? Почему ты такая бледная?
– Послушай… – Нервно закурив, малолетка опустила стекло дверцы. – Я ведь уже на восьмом месяце. В любой момент разродиться могу. Ты меня из роддома сможешь забрать?
– Смогу… И ты позвонила мне, чтобы об этом попросить? – вежливо уточнил Эдик; он прекрасно понимал, что Мандавошка темнит, недоговаривает, но не спешил с расспросами.
Лида помолчала и тяжело, словно языком камни ворочала, произнесла:
– Давай посидим где-нибудь.
– Хорошо, – легко согласился Голенков, прикидывая, чего же в действительности хочет от него эта дура. – Может, в «Золотом драконе»?
Ермошина молчала понуро, жадно затягиваясь сигаретой. В неразличимой листве слитно щелкал дождь. Эдик напряженно улыбнулся.
– Так куда поедем?
Он не заметил, как откуда-то сбоку к машине неслышно мелькнула чья-то тень. Все произошло слишком быстро… Внезапно задняя дверка с треском открылась, и на шею Голенкова легла петля-удавка. Эдик глотнул воздух и, выпучив глаза, попытался высвободиться. Но тут же дробящий удар в темя сокрушил волю к сопротивлению. Удавка на шее затягивалась все туже, затылок вжимался в подголовник, и уже на грани яви и беспамятства бывший мент различил в обзорном зеркальце чью-то перекошенную харю.
– Лидка, вали на хрен, дальше я сам… – услышал он словно сквозь толщу воды.
Голос неизвестного показался ему на удивление знакомым. Однако внезапность настолько деморализовала бывшего опера, что он так и не понял, чьей жертвой стал.
Голенков еще не потерял сознания, и сознание это подсказывало: взведенный «макаров», лежавший во внутреннем кармане куртки, – его единственное спасение. Тот самый «макаров», из которого Голенков завалил Цацу и который предполагалось использовать сегодня для убийства Ермошиной. Но эта малолетняя сучка почему-то решила упредить события…
Лида, приоткрыв дверь, испуганно выскользнула наружу. Неизвестный, сидевший позади, чуть ослабил хватку, и этого оказалось достаточно, чтобы Эдик резко пригнулся к пассажирскому сиденью. Судорожно выхватив пистолет, он выстрелил, не глядя, через плечо. Пуля с мягким чмоком пробила заднее сиденье. От неожиданности нападавший выпустил конец удавки, и Голенков, жадно глотнув воздух, вывалился из машины. Но подняться он так и не смог: сильнейший удар в пах заставил его скорчиться в жирной грязи двора.
Неожиданно в кухонном окне Мандавошкиной квартиры вспыхнул свет. С треском раскрылась рама, и в ярко освещенном прямоугольнике возник знакомый силуэт старика-автоматчика.
– Что, уркаганы, опять за старое! – донесся сверху дребезжащий голос. – Сию секунду прекратить бунт! Приказываю вам построиться по пятеркам и выйти на плац перед ДПНК! В противном случае в жилую зону будут введены войска!
И тут же откуда-то сбоку послышался сочный женский бас:
– А ну заткнись, старый опездол! Ни днем ни ночью от вас, алкашей, покоя нету! Щас ментов вызову! – Поняв, что скандалист вряд ли успокоится, возмущенная соседка приказала: – Так, Сашка, звони по «02», опять этот отставной вертухай из двадцать пятой квартиры буянит!
Тем временем Голенков попытался подняться, но серия ударов пригвоздила его к земле. Боль ожогами рванула по лицу, рукам, вцепилась в плечи, судорогой полоснула по спине. На мгновение он потерял сознание – но только на мгновение, потому что уже через секунду заметил у самого лица грязный ботинок, занесенный для удара. Изловчившись, Эдик ухватил ступню и резко крутанул ее влево. Спустя мгновение и он, и нападавший сцепились в луже у раскрытой дверки «Опеля».
Дрались молча, не расходуя драгоценные силы на бессмысленные угрозы и обычную в таких случаях матерщину. Лишь злобное кхэканье, зубовный скрежет да чавканье грязи аккомпанировало обоюдному избиению. Голенков так и не сумел рассмотреть лица противника: все фонари в этом дворе были разбиты, а фары «Опеля» он погасил еще во время беседы с Ермошиной.
И тут тишину вечернего дворика полоснула протяжная сирена. Под арку, чиркая мигалкой по лужам, неторопливо въезжал милицейский «жигуль». Видимо, в дежурной части, куда позвонили соседи, быстро отыскали по рации ближайшую патрульную машину и тут же сориентировали ее на вызов…
А старик в окне не унимался:
– Сволочи, враги народа, вас государство поит, кормит и работой обеспечивает, а вы еще и бунтуете?! Если не успокоитесь – открываю огонь на поражение!
Изловчившись, Эдик умудрился ударить врага кулаком в лицо. Открывать стрельбу было чистым безумием: из ментовской машины уже вылезали двое правоохранителей. Надо было уходить, но неизвестный мерзавец с неожиданной прытью поднялся и, сбив Голенкова с ног, уселся ему на спину и вновь принялся душить удавкой. Перед глазами бывшего сыщика поплыли радужные овалы, и он почувствовал, что окончательно теряет сознание.
Милиционеры были уже метрах в тридцати от места драки. Кромешная темнота не позволяла рассмотреть происходящее. Да и внимание ментов было приковано к горящему прямоугольнику окна, в котором бесновался сумасшедший дедушка.
– …когда-то «дубаком» на зоне служил, во время бунта по голове получил, – лениво сообщил один мент другому. – С тех пор как напьется, все норовит из игрушечного автомата…