Выглядел охранник, на наш взгляд, неважно – в смысле, был достаточно высок, плечист, и автомат в его руках не выглядел той вещью, которую он впервые увидел. Потоптался на крыльце, широко зевнул. Потом зажал рот ладонью, пугливо посмотрел по сторонам. Ох, уж эти забитые в голову комплексы… Зашаркали ноги, из-за хибары вывернул второй, такой же, подошел к первому, и «братья во Христе» стали тихо переговариваться. Временами оба поворачивали головы, обращая взоры к бурному празднеству на горе. Все их помыслы были там. Но служба есть служба. От скалы раздался дружный рев – там происходило что-то интересное. Охранники вытянули шеи. Поэтому не было ничего удивительного, что когда они повернулись, рядом уже стояли двое посторонних. Они и удивиться не успели.
– Воистину отрадная ночь, братья, – проворковал я. Мы ударили прикладами одновременно, как и договаривались. Треснули закаленные в богомолениях лбы. Охранники свалились, как подкошенные. Мы взяли их за ноги, отволокли за крыльцо. Вроде тихо было в округе. Сердце учащенно билось – а вдруг ошиблись мы, а вдруг охрана у хижины стоит по другому поводу…
Но мы не ошиблись. Бог (который один на небе) услышал наши мольбы – направил в нужном направлении. Свеча горела на столе… В избушке было душно, пахло мочой и капустой. Нестираные занавески, истоптанный дощатый пол, мебель – одно название, посуда – плотно закрытые горшочки на печке, обвязанные ветками можжевельника. Не чурается местный люд суеверий – посуду следует накрывать, чтобы отогнать нечистую силу, и можжевельник – для того же… На продавленном топчане лежала, укрытая колючим солдатским одеялом… Анюта. Она спала. А может, не спала, а была в глубоком обмороке. Личико землисто-серое, мешки под глазами, слипшиеся волосы разбросаны по тощей подушке. Правая рука лежала поверх одеяла и была привязана веревкой к ножке топчана. Можно не расписывать, какое облегчение я испытал…
Поднялась старушка в ситцевом платочке. Она смотрела на меня, не мигая, что-то шамкала беззубым ртом. Нянечка, что ли?
– Доброй ночи, сударыня, – поздоровался я, покосившись на ехидно ухмыляющегося Коровича. Бить старушек не позволяло воспитание, поэтому я разрезал ножом веревку, соединяющую Анюту с лежаком, связал старушке руки за спиной. Она смотрела мне в глаза. Подумав, я сорвал с нее платочек и, стараясь не замечать лысеющий синеватый череп, соорудил из него кляп. Старушка чуть не поперхнулась. Пока я измывался над старшим поколением, из-за занавески, делящей горницу на две половинки, выглянул заспанный столетний дед. С вековым бельмом на глазу.
– Дедушку тоже надо связать, – бросил я Коровичу. – А то поднимет лай, сбегутся упыри раньше времени.
– Ага, спотыкаюсь, – сказал Корович и треснул любопытного старца прикладом по лбу. Дедушка убрался. Я покачал головой. Гадко все это. Анюта открыла глаза, узнала меня, застонала. Я склонился над ней, как над гробом, поцеловал в лоб.
– Это не сон, Соколова, это я – твой преданный раб. Лежи спокойно. Наши в городе.
– Ага, – усмехнулся Корович. – Как говорит реклама холодильников: мы работаем – вы отдыхаете.
– Луговой, господи помилуй… – Она оттащила мою руку, хрипло дышала, хватала за грудки. – Где ты был, Луговой, сколько можно тебя ждать… Кто обещал мне безопасность…
– Мы трудились, не покладая, Анюта, – уверял я. – Тебя не тронули?
– Меня уже всю измусолили… – стонала она, принимая под моим настойчивым нажимом сидящую позу. – Впрочем, нет. – Она задумалась. – Если ты про страшное групповое изнасилование, то пока бог миловал… Рассказать даже нечего, Луговой, по затылку дали, облапали, тащили куда-то… Я не помню ничего, мне плохо было, старая карга поила меня какой-то горькой гадостью… – Анюта недоверчиво уставилась на прожигающую ее взглядом старуху, судорожно икнула. – Объясни мне, Луговой, – подняла она на меня объятые ужасом глаза, – за каким хреном меня поперло в тот бар? Пришла – вся такая бодрая, позитивная… – Она сделала попытку подняться, но ноги подкосились, я поймал ее и с ужасом догадался, что придется тащить этот божий дар на себе.
Корович уже открывал дверь, чтобы пропустить – как истинный джентльмен – второго джентльмена с грузом, но тут окраину деревни огласили истошные крики. И рев в сотню глоток – возмущенный, явно не ликующий…
– Но почему? – растерялся я.
– Позвольте догадаться, – проворчал бледнеющий Корович. – Мы же не надеялись, что тех парней под мостиком никогда не найдут?
Это был забег почище армейского – на тридцать верст при полной амуниции. Верста была одна, но весила Анюта как две амуниции. Это на вид она худая, как лопата, а на деле – тот еще бегемотик… Мы неслись по деревне, оглядываясь на каждом шагу, ужас колотил по затылку, а возмездие уже догоняло: видно, охрана деревни не ограничивалась четырьмя штыками, а пастырь оперативно реагировал на ситуации. Приказ – и вся толпа сменила место увеселения. Деревня наполнялась криком, топотом, а когда нас увидели, взревели луженые глотки, разразилась лихорадочная стрельба из нескольких автоматов. Я обернулся, жар ударил в голову: за нами бежала озверевшая толпа, размахивая кольями, руками, автоматами…
– Быстрее, Михаил, быстрее… – понукал Корович, подвывая от нетерпения. – Чего ты там возишься, было бы чего тащить…
– А ты сам попробуй, – хрипел я и ускорялся из последних сил.
– Послушай, Луговой, я и сама могу бежать… – развлекала меня разговорами Анюта. – Брось же, комиссар, все равно не донесешь…
Мы вынеслись из деревни. До скалы метров шестьсот – та еще коломенская верста. А на пути деревья, буераки, канавы. Мы краем зацепили огороды – уж не знаю, каким чудом мне удалось перепрыгнуть через завалившийся плетень и не растерять свою ношу. Анюта стонала, плакала, истерично смеялась, а я, как козлик, прыгал по рельефам местности. Крики за спиной не смолкали, временами их разнообразили выстрелы.
– Беги, прикрою! – каркнул, отставая, Корович. – Поогородничаю тут слегка…
– Николай Федорович, не надо! – хрипел я. – Тебя же сомнут…
Но ему мои советы были до лампочки. Он откатился в бурьян, прореженный всходами картошки, застучал «калашников». Я не утерпел, обернулся. Корович бил длиннющими очередями, не щадя патронов. Сектанты валились гроздьями – мужчины, женщины. Задние напирали, а передние падали, сметенные плотным огнем. И откуда взялись силы? Эх, Корович, Корович, а кто сказал, что никогда не отдаст жизнь за нас… Я помчался на открывшемся втором дыхании, до скалы уже метров сто, извилистый подъем, площадка… А за спиной погоня захлебнулась, живые выбирались из-под павших, кто-то высаживал в белый свет очередь за очередью.
– А ты всё не шевелишься… – прорычал, обгоняя меня, Корович. – А ну прибавь газку, чуток осталось…
– Ты живой! – возликовал я.
– Ага, передумал, – согласился Корович. – Больно надо подыхать за вас…
Мы карабкались на склон, Анюта падала с плеча, я тащил ее волоком. Куда подевался человек-гора? Он сидел на этой площадке, он обязался показать нам дорогу до Гиблого леса! Мы уже почти взобрались, но камень проскочил под ногой, я оступился, поехал вниз. Анюта – за мной. Корович кинулся, чтобы нас удержать, но нас было больше, и мы все трое покатились кубарем под откос!