Бедовый щелкнул зажигалкой, пустил в потолок струю дыма и пришел к последнему, главному для себя, решению. Этот калечный заключенный, припадающий на один бок и улыбающийся так, словно его пронзила молния, достоин одного, маленького чувства со стороны окружающих. Во всяком случае тех, что находятся по эту сторону барака.
Уважения.
Наверное, эту мысль разделял и поддерживал Зебра, на которого, скосив взгляд, смотрел Бедовый. Напарник… или – бывший напарник? – когда рядом с ним не оказывалось Литуновского, всегда замыкался и молчал. Он был первым, кто испытал на себе исходящие волны интеллекта Летуна, и теперь страдал от их недостатка. Устранившись от кипевших в углу страстей, он лежал, заложив руки за голову, и с тоскою во взгляде рассматривал на потолке надпись:
«Вход – рубль, выход – два».
Бедовый, когда успокоился, чтобы не сказать – обмяк, стал раздумывать о судьбе зэка в прямо противоположном от мнения барака направлении. Кем был этот человек до зоны? Ясно, начальником охраны банка. Хотя в карцере он сказал Толяну, что был брокером. А брокеры, если память Толяну не изменяет, находятся на бирже, а не в банке. Опять, наверное, врал. У этого зэка правду искать – что ноги у змеи.
Но в банке он трудился, если верить болтовне конвоиров, информация к которым поступила, конечно, случайно и, конечно, из администрации, всего три года. Три из сорока одного прожитого. А чем значимы для него остальные? Лет эдак пятнадцать до банка?
Кто есть Литуновский, которого зовут Андреем? Почему убил, и отчего здесь, а не на обычном «строгом»? И что, помимо неумолимой жажды жизни, ведет этого человека, ради свободы готового на все?
– О чем думаешь, Зебра?
Тот, не поворачиваясь, поморщился.
– Будет сегодня баня или нет.
Лжет. И Бедовый отвернул от зэка взгляд. Не о бане Зебра думает.
День закатывался тихой сапой, и на Смоленский опускалось тепло, весь день парившее до этого в верхушках деревьев. Коровы, издавая утробное мычание, перемежаемое бараньим блеянием, возвращались с выгона в село, гавкали собаки, выбирая свою скотину, размеренно беседовали, опираясь на палки, сельчане. Все было как всегда, как сто лет назад, когда в безымянную деревеньку Красноярского края прибыл высокий гость из Смоленска – атаман Лихов. Набедокурил он тут, начудил, след нестираемый оставил, да отбыл. А деревушка в восемь дворов, доселе неприметная, так и стала называться – Смоленский. След, стало быть.
Однако никто из этой, теперь уже разросшейся до ста дворов деревни, не знал, что случилось в ней событие, которое могло бы породить кучу слухов. Зэки, бывало, бегали и раньше, однако чтобы кто-то приютил его из местных… Да ни в жисть. Пусть в Краснорубцовке привечают – там половина населения каторжных. А чтобы из Смоленского кто в погреб беглого запрятал – упаси господи.
Запрятал, запрятал. Сонька, вдова Глеба Коробейникова, утонувшего в прошлом году вместе с паромом на Дальнем Востоке, – машину «Тойоту», у моряков купленную, гнал – беглого и запрятала. Да только кто знает об этом? Она, Сонька, брат ее, зэк бывший, да сам беглый. Вот и весь сказ. Где тут посудачишь над интересной темой?
Все про одно: скотина, корма, свет, хлеб… Ну, у Маньки Белозерычихи сын с армии пришел, весь в погонах, аксельбантах, нарядный такой, словно елка под Новый год. У Коростылихи телка заболела, участковый говорит – бешенство коровье, по телевизору слышал. Коростылиха в ужасе, соседи свой скот подальше прячут. А куда его спрячешь, если он на выпасе бок о бок трется? Беда…
А у Соньки новые заботы. Приехал брат сегодняшним днем, привез халвы племяннику, яблок, да денег пятьсот рублей подкинул. И еще кое-что подкинул. Такое, что пришлось это сразу в подпол опускать, а уж потом спрашивать, что с ним делать.
– А ничего тебе с ним делать не нужно, – сказал брат. – Корми от пуза, чтобы силой налился, и, самое главное – говори, говори с ним, Сонька.
– А о чем мне с ним говорить, Вить? – удивилась та.
– О чем угодно, сестра. Но только не о зоне и не о близких. И упаси тебя бог в селе лишнего сболтнуть. Никто не догадается, что он здесь. А прознает кто из ментов – твоя вина будет.
Господи, вот это подарочек… Каким был Витя двадцать лет назад – непутевым да бешеным, таким и остался навеки. Не успел сам выйти – четвертый год идет, – а все туда же. Братва, нары, недомолвки… Бес, одно слово. Так и звали на этой долбаной «даче» – Бес. Вот теперь сохраняй это чудо от народа да от собственного сына-пятигодки и думай, как бы кто не догадался о квартиранте.
– Я приеду через три дня, – сказал напоследок брат. – Дела подлатаю и приеду. А там мы посмотрим, что дальше делать. Я ему уже сказал, чтобы он из погреба носа не высовывал, так что будь покойна, шороху не будет.
– Вить, – взмолилась Сонька. – Он же убийца! А я одна, с ребенком! Он бабу черт знает сколько не видел, вдруг потянет…
– Не потянет. У нас не принято так поступать.
– Господи, – теперь уже рассвирепела вдова. – У них так не принято! У кого? У говновозов?
– Цыть!..
Витя Бес по фамилии Кормильцев потерял терпение, и женщина смирилась. Хоть и не было ни разу, чтобы аферы брата хоть раз принесли ощутимую прибыль, зато и убытка от них не было. Поперечила, и хватит. Мужик как-никак. А бабе один удел. Терпеть и страдать. Уже давно бы выскочила за кого, да в Смоленском из нормальных мужиков только один, да и тот двадцать восьмой год за женой. Председатель сельсовета Моисей Николаевич, ему шестьдесят первый, и он не пьет. Собственно, этим и нормален, в отличие от своих однополых сельчан.
На этот раз Сонька чувствовала, что это не афера и никакой прибыли не предвидится. Просто человеку захотелось спасти человека, а Витя этим порывом был славен всегда. За девчонку в клубе вступился, городские на рожон полезли, он одного и урезонил. На девять лет строгого режима. Иначе с Витей было нельзя, у секретарей райкомов сыновья не каждый день появляются. И потом, Сонька хорошо помнила, как таскала на «дачу», за десятки километров, на перекладных, передачки. Знай она тогда, что ни одна конфета до Витьки, брата, не дошла, ни за что бы не ездила. Лучше бы те деньги откладывала да вещи новые ему к выходу справила.
Пусть живет каторжанин, жалко, что ли. Это она так, по-бабьи, для порядка.
Жилец и правда попался смирный. Уже на третий день Соньку тоска стала съедать и сомнения. Баба она ладная, вот-вот тридцать четыре исполнится, а мужик с лагеря, год с женщиной не был. В самый раз бы ему в дом попроситься на ночь: мол, холодно, мыши-де пугают. Полежать часок в зале, а потом и нагрянуть. Понятно, посопротивляться надо, поерничать, посуровиться. А там… Сонька, кстати, сама год в постели исключительно в одиночку. Ну, разве сын когда попросится.
Ан нет. Примет котелок с горячим супом, салфетку с салом и кружку с молоком, скажет «спасибо», и снова в темноте подпола скрывается. Витька говорил, в зонах «голубые» есть, так, может, из этих? Но тот же самый брат уверял, что «голубых» отродясь не бывало на «даче». Дескать, режим такой, специфический, что за такую подставу с подселением народ администрации запросто кандибобер сделает. Что такое «кандибобер», Сонька не знала, однако в слове слышала скрытую угрозу.