– К сожалению, рана! – заверил Эссиорх. – У кого-нибудь она уже закрылась?
Меф покосился на забинтованный палец. Бинты приходилось менять ежедневно. И к вечеру они уже мокли. А ведь такой, казалось бы, пустяк.
– Похоже, в вашу кровь что-то проникло. Не инфекция, что-то иное. Для того они нужны были, – продолжал Эссиорх.
– Мы умрем? – бледнея, спросил Мошкин.
Хранитель накрутил на палец провисший край волейбольной сетки.
– Да. Рано или поздно. Ведь бессмертных среди вас нет? – спросил он.
Шутка успеха не имела.
– Короче, – сказал Чимоданов. – Эта дрянь у нас в крови заставляет нас как-то меняться? Как? У нас начнут выдвигаться глазные зубы?
Мнительный Мошкин на всякий случай провел по зубам языком. Улита перестала трогать живот и, дразня Евгешу, выдвинула свои.
– Интересно, а мой карапузичка так сможет? – сказала она нежно.
Эссиорх сердито оглянулся. У него были свои взгляды на будущее ребенка.
– Насчет зубов не знаю, – ответил он. – Но думаю, что прежде чем что-то начнет происходить, вы должны оказаться внутри книги.
– Ага! И ты привел нас сюда, чтобы мы держались от нее подальше? – сказал Меф.
– Да. Как бы это не повлияло на вашу кровь, едва ли затмение сознания наступит у всех сразу и с равной силой. Все вместе мы сможем друг друга хоть как-то контролировать, – последовал ответ.
Листок, обнаруженный в принтере у Шохуса, не давал хранителю покоя. Мрак знает и ждет. Но чего? Эссиорх уже трижды сообщал об этом в донесениях Троилу, но тот почему-то отмалчивался.
– Контролировать? – Чимоданов воинственно толкнул локтем боевой топор, которым обзавелся взамен прежнего. – Это как? Если у кого-то снесет крышу, прибьем ее гвоздями?
Шилов щелкнул гибким мечом и положил его рядом. Эссиорху не понравилось выражение его лица. Послышался треск. Зигя стоял, покачиваясь. Глаза таращились, как пуговицы. В руках у него была сломанная надвое половая доска. Один из обломков угрожающе указывал на Дафну, почти касаясь ее носа.
– У нее одной нет раны! Почему? Зачем она здесь? – басом произнес Зигя.
Зная миролюбие сыночка, Меф смотрел теперь только на Прасковью. Затем решительно отодвинул Дафну за спину, прикидывая, сколько времени потребуется, чтобы обнажить спату. Он знал, что, если придется защищать любимую, спата поможет. Его вера сливалась с грозной силой оружия, образуя нечто целостное, монолитное.
– Не трогай ее! – предупредил он.
– Да-а? А то что мне будет? Бо-бо? – с женской истерикой в голосе спросил Зигя.
Обломок доски в его руке вспыхнул.
– А ну марш по разные стороны сетки! Все! – крикнул Эссиорх.
И хотя крик внешне звучал не так уж грозно, его почему-то послушались. Плечи у Прасковьи опустились. Горящая деревяшка выпала из ладони Зиги. Гигант удивленно вскинул руки, обхватил себя за виски, а секунду спустя, присев на корточки, вновь разглядывал бегающих муравьев.
Прасковья демонстративно легла на спину и положила голову на колени Шилову. Виктор дернул уголком рта. Раньше его такой лаской не баловали.
– Сетка – это хорошо. Сами видите, что моя идея разделить свет и мрак была удачной. Ну? И кто топает к светленьким?
– Я же, да? – торопливо сказал Мошкин, быстро перебегая к Мефу и Дафне.
Буслаев дружелюбно толкнул его локтем в живот и едва не отшиб локоть – пресс был стальной. Корнелий поправил очки.
– Гм! Я тоже традиционно на стороне света! – с гордостью произнес он.
– В том-то и проблема. Иначе свет давно бы победил, – остудила его Улита.
– А ты к кому? – спросил Шилов у Чимоданова.
Тот, крякнув, поднялся. Тяжелый топор, перелетев сетку, вонзился в пол недалеко от щегольских туфель Виктора. Тот шевельнул бровью, но не сделал ни малейшей попытки отдернуть ногу. Просчитал, куда вонзится топор, когда тот был еще в полете.
– Я, пожалуй, к мраку. Надеюсь, Зигя не храпит ночью? – сказал Петруччо.
– Он – нет. А что, злободневно? – поинтересовался Шилов.
– Не в том дело. Подчеркиваю: я люблю храпеть без сопровождения! – заявил Чимоданов.
Варвара улеглась ровно посередине, там, где обнаружился большой кусок поролона. Нависавшая сетка делила ее примерно на две равные части.
– Ничего личного. Свет, мрак – чушь какая! Просто тут лежать удобно, – объяснила она Эссиорху.
Хранитель подумал про себя, что перетащить поролон легче легкого, только ногой толкни, но от замечаний воздержался.
Во дворе, за бетонным строительным забором, которым обнесена была площадка, загудела машина. Один раз, второй, третий.
– Ща выйду – у кого-то позвоночник в трусы осыплется! – мрачно пообещал Чимоданов.
– Ой, Петенька! Здорово, что ты согласился! – обрадовалась Улита. – Принесешь ящик воды, чипсов и шоколада! Ну и прочих коробок пять по мелочи. Это к нам служба доставки приехала.
– Я же просил! – раздраженно сказал Эссиорх.
Улита быстро повернулась к нему и ласково пропела:
– Ну да, просил… Тайна, да… Но я подумала… Ты же не против, котик, чтобы наш воробышек поклевал зернышек? А что много заказала: так, пупсик, от ста штук гораздо дешевле!
Чимоданов деловито затопал к выходу. В дверях он остановился и озабоченно спросил:
– А деньги? Или, может, Зигю с собой прихватить?
– Не надо, – деловито затарахтела Улита. – Если водитель будет требовать, скажи ему: «Это за черный «Инфинити» у метро «Профсоюзная». Вот увидишь, все будет тихо! Он подбил его сорок минут назад и втихую уехал.
Петруччо понимающе ухмыльнулся и ушел. За коробками ему пришлось ходить целых три раза. Их сложили под сеткой в ряд, так что получилось нечто вроде бастиона между «светлой» и «темной» стороной.
– А я не буду ничего есть! Эти продукты получены бесчестным путем, – заявил Корнелий.
– Почему это? Ты рассуждай иначе: мы немного пощипали водителя, водитель – ободрал своей «Газелью» бок «Инфинити», водитель «Инфинити»… – Улита на секунду закрыла глаза. – Взял вчера восемнадцать тысяч евро за то, что выдал государственный диплом африканскому студенту. Студент приехал в Россию полгода назад, знает только два лекарства – ципролет и сушеные плавники акулы, а вернется с дипломом, что он доктор! Ну и так до бесконечности!
– А мне плевать, что делает кто-то! Мне не плевать, как поступаю я! Просто не буду – и все! – упрямо сказал связной света и ничего не ел до вечера.
Эссиорх тоже не ел, но при этом воздерживался и от благородного дрожания губ, и от многозначительного хмыканья, и от негодующего отставления в сторону ножек, в которых Корнелий так и не сумел себе отказать.