– Котик, знаешь, сколько у него внуков? Девятнадцать! А детей шестеро!

Под ироничными взглядами Шилова и Прасковьи хранитель крикнул, что очень этому рад.

– Котик, брось палку колбасы! Там на сетке висит!

Эссиорх старательно бросил.

– Попал?

– Да, дорогой! Ты едва не попал в своего ребенка! Но я готова тебя простить! Правда, не даром! Помнишь, ту коляску с навигацией? Ты же хочешь, чтобы я не забыла, как дойти до продуктового магазина? Опять же, если ребенок потеряется в пустыне, ее всегда можно будет запеленговать!

Эссиорх только об этом и мечтал. И коляску прекрасно помнил.

– Это которая дороже моего мотоцикла?

– Ты недооцениваешь свой мотоцикл! – крикнула в ответ Улита. – Всякая вещь стоит столько, за сколько у магазина хватит наглости ее продать! А все предыдущие коляски, если хочешь, мы сдадим, ну, кроме той прогулочной с дутыми колесами и маленькой, складной!

Будущему отцу не нравилось обсуждать семейные дела при посторонних, к тому же перекрикиваясь через окно в присутствии семи человек, одного стража и дедушки девятнадцати внуков. Однако бывшая секретарша мрака не усматривала в этом никаких неудобств. Ее логика была проста: если кому не нравится – пусть не слушает.

Хранитель незаметно оглянулся на Прасковью. Он был уверен, что снова увидит ее насмешливые глаза, но она смотрела не на него. Согнув руку, девушка разглядывала царапину – ту самую, оставленную стеклом, когда их атаковали флейты.

За ночь царапина изменилась. Края подсохли, однако середина алела гораздо ярче, чем вчера. Казалось, кто-то раздавил о руку перезрелую вишню.

– Я что-то чувствую! – сказал Корнелий.

Эссиорх удивленно посмотрел на него, не понимая, что же такое он чувствует. Тот замотал головой и в ужасе ткнул пальцем в Прасковью, показывая, что это произнес не он. Хранитель был поражен. Он никогда не думал, что Прасковья может проникнуть в сознание стража, чтобы говорить его голосом.

– Что такое?

– Жжение! Меня точно углем ткнули!

– А тебе не хочется никуда бежать? Никаких непонятных желаний? – осторожно уточнил Эссиорх.

Прасковья усмехнулась нехорошо и сухо, и хранитель ощутил, что сморозил глупость. У нее все желания непонятные. Причем даже в здоровом состоянии.

– Нет, бежать не хочется! Я уже набегалась! – пытаясь зажать себе рот ладонью, с омерзением выговорил связной света.

Варвара засмеялась. Корнелий стоял красный и злой. Слово «набегалась» стало для него последней каплей. Он напрягся и вытолкнул Прасковью из своего сознания.

– Как-то мне это не нравится! – сказал Чимоданов.

– Чего не нравится?

– Ну, все эти штуки с Прасковьей! Может, стукнуть ее по затылку и связать? А то мало ли что?

Петруччо еще недоговорил, а к нему уже разом повернулись Прасковья, Зигя и Шилов. Ему стало жутко, как в тот день, когда, сдавая задом на электрокаре, он завалил финскими раковинами генерального директора сети гипермаркетов. Правда, потом все обошлось как нельзя лучше. Тот вначале долго орал, пахло увольнением, но яркий этот случай, видимо, отпечатался в его памяти и выделил Чимоданова из сотен подчиненных. На 23 февраля Петруччо получил размашисто подписанную открытку и бутылку дорогого шампанского, которую с чистой совестью передарил маме на 8 Марта.

– Да ладно вам, ребят! Уж и пошутить нельзя! Это был сарказм иронии сатиры и юмора! – поспешно сказал он. Насвистывая, будто ничего не произошло, Петруччо подошел к стене и топором сделал длинную зарубку.

– Один! – сказал он. – Мы здесь один день!

Прасковья и Шилов продолжали наблюдать за ним. Так наблюдают волки за обнаглевшей дворнягой – без угрозы, не показывая клыков, очень по-деловому. А однажды дворняга просто исчезает.

Эссиорх хмурился. Настроение было скверное. Он чувствовал, что рано или поздно все семеро должны оказаться в книге, но упрямо пытался отсрочить этот момент. Но чем больше оттягивал, тем хуже становилось. Чем лучше, тем хуже. Чем хуже, тем лучше. Тьфу ты! Сложная штука жизнь! И каждая ошибка только затягивает узел. Но она же его и распускает.

Глава 19
Прасковья

Самая удивительная вещь в мире, что ничего никому не реально объяснить!

Ирка

Завтрак плавно перешел во второй завтрак, второй завтрак в обед, обед в полдник, а полдник в ужин. Когда людям нечего делать, они почему-то начинают есть. Пол вокруг все больше напоминал филиал свалки: всюду валялись обертки, огрызки. Корнелий уселся на недоеденный кем-то шоколадный сырок. Это очень развеселило всех, кроме его самого.

– Может, устроим уборку? – предложил Эссиорх.

– Зачем? Зал все равно снесут! – удивленно отозвалась Варвара.

– Рано или поздно всех нас снесут. На кладбище, – сказал Меф.

Тезис был в общем-то верный, но возникшее молчание подсказало Буслаеву, что самая ценная мысль – та, которую человек оставил при себе.

После ужина Меф с Эссиорхом, засидевшиеся за день, затеяли спарринг. Техника хранителя лучше всего описывалась понятием «классический бокс» с умеренным добавлением бросков и удушающих. В основном – руки. Ногами он работал не выше пояса, чаще даже не выше бедра. Физически он был сильнее Мефа и килограммов на двадцать тяжелее, что давало кучу преимуществ в бое без оружия. Именно об этом Буслаев подумал, в третий раз улетая в сетку.

Шилов критически наблюдал за ними, скрестив руки перед грудью. Ощущалось, что и он не прочь немного размяться, но ни Меф, ни Эссиорх с ним связываться не желали. Тартарианец ничего не умел делать в учебном режиме и в конце боя вполне мог прирезать побежденного соперника, считая это абсолютно нормальным.

– Я буду без меча! – сказал, наконец, Виктор, изнывая от желания подраться.

– И без стрелок? – уточнил Меф.

Без стрелок Шилов не согласился.

– Я не буду бросать!

– Это ты сейчас не хочешь. А пропустишь пару ударов – и захочешь.

Тот самодовольно фыркнул.

– Боишься? Тогда считаю, что я победил!

Меф пожал плечами. Почему-то у него вновь заболел палец. На бурой, высохшей крови бинта проступило алое пятно.

– Я дерусь лучше! Вы оба отдыхаете! Я собой горжусь! – продолжал Виктор, надеясь все же спровоцировать Буслаева.

Потрогав, сухая ли майка, Эссиорх на секунду поморщился и, решив считать ее сухой, натянул сверху свитер.

– А я вот собой никогда не горжусь, – заметил он.

– Это еще почему? – подозрительно спросил Шилов.

– Да само чувство уж больно скользкое. Им злоупотреблять – все равно что прыгать на мокром кафеле в общественном туалете.