* * *
В этот раз составить компанию Басарге боярин Зорин не захотел. Сослался на просьбы своих покровителей о помощи. Что до Ильи Булданина и Тимофея Заболоцкого – то они сразу после похода отправились к себе в поместья, к женам.
Впрочем, у подьячего и без того людей хватало – для перевозки архиепископского подарка пришлось нанимать большой ушкуй, на котором имелась и своя команда, и судовая рать. Да еще с монахами Трехсвятительской обители пожелали удалиться в пустынь несколько чернецов Чудова монастыря. Выходило, что на борту почти три десятка мужей. Коли опять люди недобрые напасть попытаются – отбиться будет несложно.
Однако боярина Леонтьева такое обилие попутчиков и свидетелей не только радовало, но и беспокоило. И потому на Ваге он предоставил монахам возможность самим возвратить драгоценный ларец в прежний тайник – святыню же в полном одиночестве спрятал в часовне сиротского приюта, надежно залив воском коробец, покрытый лаковой поважской росписью, и положив его в медную шкатулку. Сырости Басарга опасался ничуть не меньше, нежели татей и иноземных лазутчиков.
И лишь управившись с порученным ему делом, позволил себе утонуть в горячих объятиях княжны Мирославы, забыться от ее поцелуев, голоса, осторожных ласк, внезапно переходящих во вспышки яростной страсти. Только к рассвету влюбленным удалось избавиться от тоски друг по другу, накопившейся за долгие месяцы. И тогда Мирослава призналась:
– Я задыхаюсь, Басарга…
– Открыть окно? – Боярин все еще продолжал гладить ее плечи, волосы, ласкать грудь.
– Ты не понял, – покачала головой княжна. – Тоскую я. С тобой хорошо, любый мой… Но я заперта здесь, ровно в келье монастырской. С тобой лучше, нежели с монашками. С тобой я счастлива. Но ты уезжаешь, а я остаюсь. И вижу только стены, только дворню, что за блаженную меня принимает, только лес за стеной и реку. Дальше монастыря Важского не уезжала ни разу.
Басарга промолчал. Что тут можно было ответить?
– В Москву хочу. Купола ее увидеть, звон услышать малиновый, о родичах и знакомых новости узнать, на пиру посидеть, в свите царской еще раз с головой поднятой пройти. Тоскливо мне, любый мой, не обижайся. С тобой хорошо, без тебя же хоть волком вой.
– Коли хочешь, могу отвезти тебя в Москву, – пожал плечами боярин.
– Куда? Родичи к себе в дом не пустят, послушницу беглую. Какая уж тут свита царская? Христа ради могут разве в усадьбе деревенской от глаз чужих укрыть, но скорее насильно в монастырь постригут, дабы уж точно слухов никаких не порождала.
– Ты забыла? У меня в столице свое подворье имеется – живи, сколько пожелаешь!
– Тайно? Чем тогда та жизнь от нынешней отличаться будет? Али желаешь, чтобы ворота дегтем нам намазали, будто девке гулящей, за жизнь-то во грехе?
– Замуж за меня иди!
– Княжна Шуйская за худородного боярина? – передернула Мирослава плечами. – Это же позор для рода всего навеки!
Басарга убрал ладонь с ее бедра, и княжна тут же спохватилась:
– Не обижайся, любый мой! Душу всю тебе отдала без остатка, жизни без тебя не мыслю. Но то моя жизнь, и только. В роду же князей Шуйских мужчин достойных десятки. Мой позор на них всех ляжет, на предков наших до первого колена, на потомков до скончания веков. Себя тебе отдам с легкостью, уже отдала – но род свой уберечь обязана. Кровь Шуйских во мне течет, любый. Долг крови токмо вместе с кровью человека покинуть может.
– А если отец твой благословение даст? – посмотрел на нее Басарга, встретился со взглядом любимой и откинул голову обратно, признав очевидное: – Не даст. А если архиепископ? Или митрополит?! – осенило боярина Леонтьева.
– Княжна Шуйская скорее руки на себя наложит, нежели за худородного боярина пойдет, – размеренно ответила Мирослава, словно речь шла о ком-то другом. – Честь рода дороже жизни. Пусть даже сам государь сие сделать повелит.
– В свой дом ты вернуться не можешь, в моем жить не желаешь, замуж за меня тоже не идешь, но в Москву вернуться хочешь! Да еще и в царскую свиту! – покачал головой Басарга. – Ты можешь мне сказать, как?!
– Но ведь ты же умный, любый мой… – Придвинувшись, Мирослава положила голову ему на грудь и снизу вверх заглянула в глаза. – Придумай что-нибудь…
Поселив свою просьбу в душе Басарги, княжна успокоилась, предоставив мужчине решать, как бы угодить своей ненаглядной. Подьячий прикидывал и так, и этак – но, кроме как просто бухнуться пред Иоанном на колени и бить челом, ему ничего в голову не приходило.
Между тем жизнь государства медленно возвращалась в привычное русло. Вернулись по домам из похода бояре, хвастаясь богатой добычей, церкви и монастыри, отстояв положенные службы, более не вспоминали о великой победе. Обители занялись насущными делами, заботясь о душах православного люда и своей казне. Басарга, заинтересовавшись убытками, что стали указывать в своих отчетах один за другим многие монастыри, отправился в Вологду сверять тамошние сказки с монастырскими и быстро высчитал, что Соловецкий монастырь, получивший от последних щедрот царских право варить шесть тысяч пудов соли в год – только здесь, на одном этом торгу, продал за год десять тысяч пудов [44] ! И держал явно заниженные цены, вытесняя соперников.
– Вот теперь ты точно попался, прохиндей! – обрадовался подьячий, сведя полученные в земской избе отчеты в ябеду. – Теперь не отмажешься!
Путь от Вологды до Москвы был примерно тот же, что назад в поместье, и потому, пользуясь, оказией, боярин Леонтьев решил отвезти свои отчеты в столицу, куда и добрался ко дню Петра и Февроньи [45] . Отдохнув и попарившись, через день отправился во дворец.
Иоанн выслушал его сообщение о новых кражах игумена Соловецкого монастыря с явным безразличием – его куда больше заинтересовала Вологда, в которой раскрылось это злоупотребление:
– Скажи мне, боярин, каков собой град этот? Здорово ли место, где он стоит? Удобно ли добираться? Каковы жители?
– По совести, государь, центром мира господнего Вологда ныне является, – пожал плечами Басарга. – Город многолюден, богат, торга обширные, храмы многочисленны и красивы. И пахнет он… Живицей сосновой пахнет и ветрами свежими.
– Эк, расхвалил-то, – хмыкнул царь. – А об том, что Москва – Третий Рим, не забыл?
– Москва, знамо дело, столица веры христианской, святыня православная, – ответил подьячий, – однако же я по службе подьяческой в поездках из конца в край державы твоей мотаюсь и что вижу, о том и сказываю. Из стран западных путь через Вологду идет по Двине Северной и Сухоне. Из моря Балтийского опять в нее, через Белое озеро и Шексну. Из Персии опять же в нее, вверх по Волге. Да и из империи Османской опять туда же, через волок донский на Волгу. С какой стороны куда ни плыви, государь, все едино к ней пути речные сойдутся. Москва же в стороне от дорог выросла, до нее с Волги через всю Оку, до Коломны, и вверх по Москве-реке добираться надобно. Вот и выходит, что столица православная здесь, а центр мира нашего – в Вологде.