— Ну иди сюда, старина, — тихонько позвал Гордон, протянул Чарльзу руку, и тот наконец припал к габардиновой отцовской груди и зарыдал — глубокие, ужасные всхлипы сотрясали его невеликое тельце.
Гордон щекой прижался к кудрям Изобел, и втроем они разыграли еще одну никудышную сентиментальную сценку («Где же вы пропадали, дражайший батюшка?», например). Гордон смотрел прямо перед собой, на дерево, словно виселицу узрел.
— Пора идти, — в конце концов нехотя сказал он.
Чарльз яростно хлюпнул носом, вытерся рукавом, сказал:
— Надо маме помочь, — и подчеркнул настоятельность этого сообщения горестной икотой.
Гордон высоко поднял Изобел и понес, прижимая к груди, а другой рукой держал ладошку Чарльза.
— С мамой все в порядке, — сказал Гордон, и не успел Чарльз возразить, они застыли при виде Винни — Винни, про которую оба забыли напрочь, примерно когда она пошла это самое.
Она сидела на замшелом пне, обхватив голову руками. Была она темна и кряжиста, словно древний леший. Но затем поднялась, с ними даже не поздоровалась, и Чарльз с Изобел увидели, что перед ними обыкновенная Винни, а никакое не мифическое существо.
— А, это ты, — сказал Гордон, будто они случайно столкнулись в саду, и — видимо, во власти того же заблуждения, — она ответила:
— Ты, я вижу, не торопился.
Толстые бурые чулки ее пошли дорожками, на носу ссадина. Может, ее оцарапал дикий зверь.
В знакомом нутре черной машины они ослабели от счастья. Вдыхали зелье кожаных сидений, Изобел подозревала, что сейчас умрет от голода, подумывала съесть кожаные сиденья, и Чарльз, наверное, размышлял о том же — гладил кожаную спинку ладонями, будто спину живого зверя. Ноги у них болтались, носки грязные, икры исчерчены царапинами.
— Мама, — напомнил Чарльз, а Гордон в зеркале ответил омертвелой ободряющей улыбкой.
— С мамой все нормально, — сказал он и поддал газу.
Непонятно, как это может быть, — когда они видели ее в последний раз, с ней все было совершенно ненормально. Где она?
— Где мама? — проныл Чарльз.
У Гордона задергалось веко, он включил поворотник и, вместо ответа, внезапно свернул направо.
— В больнице, — сказал он, когда они еще немного проехали этой новой дорогой. — Она в больнице, ее там полечат.
Винни, которая осела на переднем сиденье и, судя по лицу, нуждалась в переливании крови, на минуту ожила, еле ворочая языком, пробормотала:
— За нее не волнуйтесь, — и угрюмо хохотнула. — Наконец-то я сижу впереди, — вздохнула она и закрыла глаза.
Чарльз вынул Элайзину туфлю из кармана, где она лежала с вечера, и молча протянул Гордону — тот выронил туфлю и чуть не врезался в дерево. Винни проснулась, выхватила туфлю и запихала в сумку. Шпильку на туфле своротило на сторону, точно выбитый зуб.
— Мы домой едем? — после паузы спросил Чарльз.
— Домой? — неуверенно переспросил Гордон, будто ему такой план и в голову не приходил. Он глянул на Винни — может, она подскажет, — но Винни уснула и с облегчением храпела, а потому Гордон, испустив глубокий вздох, отвечал: — Да, нам нужно домой.
В «Ардене» Вдова сварила овсянку и яйца, пожарила бекон, а потом уложила детей в постель.
— Приговоренный сытно позавтракал, — произнес Гордон, мрачно разглядывая яйца с беконом.
Он порезал бекон на мелкие кусочки, долго-долго на них смотрел, сунул кусок в рот, будто хрупкую штучку, которую легко раздавить, если жевать слишком энергично. Приложив немало усилий, сглотнул, а затем отложил нож и вилку, точно в жизни больше не собирался есть. А вот Винни ничего не смущало, она завтракала так, будто нет лучше средства нагулять аппетит, чем всю ночь бродить по лесу.
Вдова пробудила их от сна без снов, доставив обед в постель, как тяжелобольным. Они съели бутерброды с ветчиной, последние помидоры из оранжереи и лимонный кекс «Мадейра», а потом опять уснули и не заметили, как Вдова убрала подносы.
К чаю она их снова подняла, они спустились к столу и сели есть вареные яйца и тосты-солдатики, а потом остатки яблочного пирога. Быть может, так они и будут отныне жить — есть, спать, есть, спать; такой детский режим Вдова одобряла.
Гордон, Винни и Вдова тоже сидели за столом, но ничего не ели, хотя Вдова только и делала, что подливала чай — цветом как листва лесного бука — из большого хромированного чайника под желто-зеленой бабой. Яйца ждали их в одинаковых желто-зеленых чехольчиках, словно только что вылупились из чайника. Винни отпивала из чашки, изысканно согнув мизинчик. Вдова очень пристально наблюдала за Чарльзом и Изобел — что бы они ни делали, интересовалась очень живо.
Чарльз снял с яйца чехольчик и постукивал по скорлупе чайной ложкой, пока скорлупа не пошла трещинами, как старый фарфор. Гордон, завороженно наблюдая, странно скрипнул, будто ему сдавили легкие, и Вдова сказала Чарльзу:
— Прекрати! — наклонилась и сняла верхушку с яйца. С яйца Изобел тоже сняла верхушку, велела: — Ешьте.
И Изобел послушно ткнула поджаренной хлебной палочкой в рыжий яичный глаз.
В кои-то веки стояла поразительная тишина — Винни не пилила, Вдова не делилась мудростью. Только Чарльз жевал тост, а Винни смешно булькала, глотая чай. Гордон смотрел в скатерть, заблудившись в темном лабиринте мысли. Временами взглядывал на плотные хлопковые занавески в окне эркера, будто ждал, что оттуда вот-вот кто-то выступит. Наверное, Элайза. Хотя нет — Элайза в больнице, Вдова подтвердила. При имени Элайзы между губами у Винни змейкой мелькал язык. Ни Гордон, ни Винни, ни Вдова говорить об Элайзе не хотели. Никто ни о чем не хотел говорить.
Но что же случилось? Вчера все было так ясно — лес, страх, потерянность, — а сегодня ускользало, словно вчерашний туман не отступил, но стал невидимым. Чарльз цеплялся за то единственное, в чем они были уверены, — отсутствие Элайзы.
— А когда мы пойдем к маме? — горестно сипел он.
— Скоро, — отвечала Вдова. — Я так думаю.
Гордон закрыл глаза руками, будто смотреть на скатерть стало невыносимо.
Чтобы ему помочь, Винни собрала тарелки на большой деревянный поднос. Вере дали «пару дней отпуска», сказала Вдова, а Винни заныла:
— Надеюсь, ты не собираешься меня припахать, — и, чтобы показать, до чего плохая из нее выйдет служанка, ухитрилась грохнуть целый поднос фарфора, еще не добравшись до двери; Гордон и головы не поднял.
Собираясь спать в третий, и последний, раз за тот день, они, в пижамах, спустились пожелать всем спокойной ночи. Вдова дала им с собой молока и печенья, а за это они поцеловали всех на ночь — легонько клюнули в щеку Винни и Вдову, потому что высокоградусной нежности те бы не вынесли. Вдова пахла лавандовой водой, Винни — дегтярным мылом и капустой. Гордон обнял их по одному, крепко, слишком крепко, хотелось вырваться, но они не вырывались. Он прошептал: