Она остановилась на обочине. Было темно, и Маркус не видел, куда они приехали. Они вышли из машины. Тут он заметил высокие решетчатые ворота — вход на кладбище. Потом оказалось, что они не высокие, а гигантские. Такие решетки делают в тюрьмах. Мертвые, конечно, отбывают пожизненный срок, но трудно себе представить, чтобы они попытались совершить побег. И тогда Натали заговорила:
— Франсуа похоронили здесь. Он родился в этих местах.
— …
— Он, конечно, ничего мне не говорил. Не думал, что скоро умрет… но я знаю, что он хотел быть здесь… где прошло его детство.
— Понимаю… — еле слышно выдохнул Маркус.
— Знаешь, забавно, но я тоже здесь выросла. Когда мы с Франсуа встретились, мы решили, что это невероятное совпадение. Мы сто раз могли пересечься, когда были подростками, и ни разу не встретились. И нашли друг друга в Париже. Вот так вот… если суждено кого-то встретить…
Натали не закончила фразу. Но фраза эта продолжала звучать в голове Маркуса. О ком она говорила? О Франсуа, конечно. А может, и о нем тоже? Двойной смысл ее слов подчеркивал символичность ситуации. Это было невероятно сильно. Они стояли рядом, бок о бок, в нескольких метрах от могилы Франсуа. В нескольких метрах от прошлого, которое бесконечно не кончалось. Капли дождя падали на лицо Натали, и невозможно было понять, где ее слезы. Но Маркус их видел. Он умел читать слезы. Слезы Натали. Он подошел к ней и крепко обнял, словно хотел охватить руками ее страдание.
Продолжение «Сбежавшей любви», песни Алена Сушона, которую Маркус и Натали слушали в машине
Пеленки в кружевах — я не успел обжиться.
Вить гнезда для птенцов, кружиться, как синица,
Квартира, дверь, порог, — я ухожу.
Я снова улетаю к миражу.
Охапки роз, и женских слез, и капли солнца,
Всю жизнь бежать за тем, что в руки не дается, —
За ветром, что однажды мне принес
Из детства запах маминых волос.
Мы, мы проиграли игру.
Ты, ты утираешь слезу.
Мы расстаемся, мы всё понимаем,
Любовь убегает,
Любовь убегает.
Они снова куда-то поехали. Маркус удивлялся, как много здесь поворотов. В Швеции все дороги прямые: они ведут к цели, которую видно издалека. Виражи убаюкивали его, и он отдался на их волю, не осмеливаясь спросить у Натали, куда они направляются. Разве это так уж важно? Это, конечно, избитая фраза, но он готов был ехать за ней на край света. Она-то сама хотя бы знала, куда катит? Может, ей просто хотелось мчаться в ночи. Ехать и ехать, чтобы все о ней забыли.
Наконец она затормозила. На сей раз перед низенькой решеткой. Может, это и был сюжет их блужданий? Разные варианты решеток. Она вышла из машины, открыла ворота и села обратно. В сознании Маркуса каждое движение представлялось важным, становилось особенным, отдельным от других, — ибо именно так мы переживаем детали нашей личной мифологии. Машина покатила по узкой дорожке и остановилась перед домом.
— Мы у Мадлен, моей бабушки. Дедушка умер, и она живет одна.
— Ладно. С удовольствием с ней познакомлюсь, — вежливо ответил Маркус.
Натали постучала в дверь, раз, другой, потом погромче. Никакого ответа.
— Она немного глуховата. Лучше обойти вокруг дома. Она наверняка в гостиной и увидит нас в окно.
Обогнуть дом можно было только по тропинке, превратившейся из-за дождя в грязное месиво. Маркус ухватился за Натали. Он почти ничего не видел. Может, она пошла не с той стороны? Между домом и пышными зарослями ежевики практически невозможно было пролезть. Натали поскользнулась и упала, увлекая за собой Маркуса. Теперь они были все грязные и промокшие. Бывали в истории и более славные экспедиции, но эта становилась попросту смешной.
— Лучше доползти на четвереньках, — объявила Натали.
— С тобой не соскучишься, — ответил Маркус.
Обогнув наконец дом, они увидели маленькую старушку. Она сидела у зажженного камина. И ничего не делала. Эта картина по-настоящему поразила Маркуса. Она просто была здесь, она ждала, в каком-то самозабвении. Натали постучала в окно, и на этот раз бабушка услышала. И сразу радостно вспыхнула и бросилась открывать окно.
— О, милая моя… что ты тут делаешь? Какой чудесный сюрприз!
— Я хотела тебя повидать… а для этого надо идти в обход.
— Да, знаю. Мне так жаль, ты уже не первая! Сейчас я вам открою.
— Нет, мы через окно. Так будет лучше.
Они перелезли через подоконник и наконец оказались под крышей.
Натали представила бабушке Маркуса. Та провела рукой по его щеке и обернулась к внучке со словами: «А он милый». Маркус тут же расплылся в широчайшей улыбке, словно подтверждая: да, это правда, я милый. Мадлен продолжала:
— По-моему, я тоже знавала одного Маркуса, когда-то давно. А может, он был Паулус… или Карлус… в общем, что-то, кончающееся на «ус»… я уже толком и не помню…
Настало неловкое молчание. Что она имела в виду под «знавала»? Натали, улыбаясь, всем телом прижалась к бабушке. Глядя на них, Маркус представлял себе Натали маленькой девочкой. Восьмидесятые были здесь, с ними. Помолчав, он спросил:
— А где можно помыть руки?
— А, да. Пошли.
Она взяла его за заляпанную грязью руку и бегом потащила в ванную.
Да, Маркусу она виделась именно девочкой. По тому, как она бежала. По тому, как жила следующей минутой, опережая настоящую. В ней было что-то неистовое. Теперь они стояли рядом, перед двумя раковинами. Намыливая руки и улыбаясь друг другу почти дурацкой улыбкой. Были пузырьки, много пузырьков, но это были не пузырьки ностальгии. И Маркус подумал: это самое прекрасное мытье рук в моей жизни.
Им надо было переодеться. Для Натали все было просто. В ее комнате остались какие-то вещи. Мадлен спросила Маркуса:
— У вас есть с собой, во что переодеться?
— Нет. Мы уехали в чем были.
— Очертя голову?
— Вот именно, очертя голову.
Натали заметила, что оба с великим удовольствием употребили это выражение: «очертя голову». Казалось, их возбуждала сама мысль, что можно просто так, не обдумав все заранее, сорваться с места. Бабушка предложила Маркусу порыться в шкафу ее мужа. Она отвела его в глубь коридора и оставила одного, пусть берет, что захочет. Через несколько минут он появился в костюме наполовину бежевого, наполовину непонятного цвета. Воротник рубашки был настолько широк, что казалось, его шея тонет в море. Несуразное одеяние нисколько не ухудшило его настроение. Казалось, он счастлив, что так одет; он даже подумал: на мне все болтается, а мне хорошо. Натали покатилась со смеху, хохотала до слез. Слезы смеха струились по щекам, едва просохшим после слез горя. Мадлен подошла к нему, но чувствовалось, что идет она скорее к костюму, чем к человеку. В каждой его складке хранилось воспоминание о целой жизни. С минуту она постояла рядом с гостем, удивленная, неподвижная.