Сладкое чувство ностальгии охватило меня. И уверенность, что все будет хорошо. Я непроизвольно улыбнулся. И тут же поймал на себе внимательный взгляд капитана Алексеева. Знал бы он, что дома меня ожидает женщина-кукла с рассеянным взглядом, бледно-рыжее чудо. При виде меня губы ее дрогнут в улыбке и приподнимутся уголки рта…
Утром я вытащил из тумбы письменного стола деревянную шкатулку, где хранились мамины украшения – тонкое колечко с александритом, коралловые бусы, медальон на золотой цепочке и бирюза, которую я решил подарить Анне. Бирюза была удивительно приятного глазу бледно-голубого цвета – иранская, в отличие от ярко-синей, как пластмасса, мексиканской, или зеленоватой с серыми прожилками китайской. Мама прочитала об этом в книжке о минералах. В незапамятные времена отец купил бусы у одной старой аристократки, когда узнал, что мама беременна мною. Уже тогда бирюза была очень старой. Это была длинная нитка небольших, с мелкую горошину, круглых бусин. С одной стороны нитка заканчивалась колечком белого золота, усыпанного мелкими алмазами, с другой – висела удлиненная капля, тоже белого золота с алмазами. Капля продевалась в кольцо и красиво висела на груди.
Мы завтракали на кухне, и за кофе я сказал Анне, что хочу подарить ей что-то. Мне показалось, она обрадовалась. Я ее понял. Я сам страшно люблю получать подарки. Я протянул ей бирюзу, зажатую в кулаке. Она подставила ладонь, и я разжал пальцы. Бирюза, теплая от моей руки, упала на ее ладонь. «Ах!» – выдохнула Анна, в восхищении рассматривая подарок. Надела на шею, продела каплю в кольцо. Голубые шарики вспыхнули на молочной шее, рыжие волосы стали еще рыжее, а бледные серые глаза засияли голубизной. Анна и бирюза дополняли и украшали друг друга…
Я, кажется, отвлекся. Да, так о чем мы… Эти двое смотрели на меня со странным выражением на лицах. Я нахмурился, пытаясь вспомнить, о чем только что говорил.
– Вот эта фотография, – пришел мне на помощь капитан Алексеев.
Я взял фотографию. На ней во всей красе – Стас Удовиченко, друг-соперник. «Друзей нет, – сказал герой одной французской пьесы, – а есть соучастники». Соучастник по фонду. Избавился от меня, увел жену. Наоборот: сначала увел жену, а потом избавился. Я пожал плечами. На фотографии Удовиченко почему-то с перекошенной физиономией – он вообще нефотогеничен, одно плечо выше другого, виден выпирающий живот… С чего это его так перекосило? А, понимаю, он, кажется, пытается залезть в карман пиджака, застегнутого на все пуговицы. Трудная задача. В первый раз за последнее время я смотрел на Стаса без горечи и стыда за то, что он без колебаний выпер меня из фонда. Без типично ложно-интеллигентского мучительного чувства стыда за то, что тебя оскорбляют, а ты не можешь дать сдачи. Смотрел и ничего не чувствовал. У меня была Анна, и я собирался начать новую жизнь.
– Это Удовиченко, мы с ним знакомы с детства… – промямлил я. Говорить о Стасе мне не хотелось. – Друг детства, можно сказать. – Не говорить же, что мне с ним не разрешали дружить! Правы все-таки были родители… Ему, конечно, сейчас не позавидуешь.
Разумеется, капитан спросил, почему я ушел из фонда. Как я понимаю, данный вопрос никак не дает им покоя. Меня уже спрашивали об этом, и я врал, что ушел сам. Но врать капитану Алексееву мне не хотелось… да и вообще, надоело, и я сказал:
– Удовиченко предложил мне уйти… по этическим соображениям.
– И вы согласились? – удивился он.
Я вздохнул и пожал плечами. И этот тоже не понимает. Никто не понимает! Я и сам себя не понимаю…
Она сказала: «Иди сюда», и я пошел в темноте на ее голос. Мы обнялись, и она тихонько застонала, прижимаясь ко мне. Я не сразу нашел ее губы. На шее ее тонко билась тонкая жилка, что безмерно тронуло меня. Поцелуй был, как ожог.
«Иди сюда», – прошептала она, и я поспешно и неловко, теряя сознание от желания и восторга, пошел на ее голос…
Я, кажется, опять отвлекся. Не знаю, что они читали в моем лице. Говорят, следователи хорошие физиономисты. В глазах капитана Алексеева светилось любопытство, в глазах старлея, кажется, презрение. Не любит меня… Ну и черт с ним!
Домой я летел как на крыльях. С нетерпением пережидал красный свет на перекрестках. В полдень я вынес на веранду плед, усадил Анну в кресло-качалку. Сказал: жди, я скоро вернусь. Это было почти четыре часа назад. Целая вечность. Я представил себе, как мы снова сядем за стол и будем неторопливо обедать и разговаривать. Я расскажу ей об институте, о своих студентах и коллегах – Рите Марковне, Инне Васильевне и профессоре Баране. Возможно, расскажу о Сонечке. Не знаю. У нас все еще впереди.
…Солнце светило вовсю, но было оно уже на исходе, вечерним, предзакатным. Дверь была захлопнута, и на звонок никто не откликнулся. Я, гоня от себя нехорошие предчувствия, отомкнул дверь. Заглянул в зал. Пусто. На веранде ее тоже не было. Одуряюще благоухала молодая трава, земля, деревянный пол веранды, нагретый солнцем за долгий весенний день…
Я побежал наверх в надежде, что она уснула в своей комнате. Там тоже было пусто. Анны нигде не было. Вместе с ней исчезли ее сумка и легкий светлый плащ. Я спустился вниз, подошел к столу, напрасно ожидая найти там записку. Пусто. Нигде ничего. Исчезла, растворилась, как и не было…
Я просидел на веранде почти до трех утра и ушел в дом, лишь когда забрезжили ранние утренние сумерки. В теплой кухне почувствовал, как замерз, и поставил на огонь чайник.
Грел руки о горячую керамическую чашку, чувствуя себя уставшим, брошенным и очень старым…
– Жаль, Савелий, что тебя с нами не было, – сказал Федор Алексеев своему другу Савелию Зотову, отчитываясь о проделанной работе. – Это нужно было видеть лично глазами. Генеральный директор господин Удовиченко принял нас в собственном кабинете в резиденции фонда… местной архитектурной достопримечательности, известной в городе как особняк купца Фридмана, ты знаешь. На входе охрана потребовала документы. Коля хотел им врезать, но я удержал его. Мне было интересно, Савелий, что это за фонд такой и зачем его охранять, как военную базу.
Входим. Тишина, покой и благость, только скрипит старинный узорный паркет под ногами. Навстречу плывет сам хозяин заведения, господин Удовиченко. Жмем друг другу руки. Ведет нас в кабинет, приказывает секретарше в предбаннике: «Ко мне никого! Буду занят… с товарищами».
Кабинет, Савелий, чисто тебе купеческие палаты – сводчатый потолок, окна-бойницы, солидная кожаная мебель, безразмерный письменный стол и сияющая музейная люстра. На столе – плоский монитор компьютера и бронзовая статуя Свободы, подарок американских коллег-экологов.
Мы с Колей прямо… сам понимаешь! Экология, оказывается, доходное дело!
– Да я особенно и не присматривался, – солидно откашлявшись, начал Удовиченко. – Знаете, такой день… Волновался. Лия все время… – Он удержался от какого-то словечка, показавшегося ему неуместным. – То мать позови, а та и так не отходила от нас, то платье поправь, а тут жара, духота, народу полно… Эдик говорит, из ресторана звонили, что-то у них там не утрясается… ну, я его… За что, говорю, я вам деньги плачу? Дурдом, одним словом! Это Лия придумала в церкви венчаться. Сейчас, говорит, все венчаются в церкви. Без этого свадьба – не свадьба. Она вообще праздники любила. Цветы, священник в золотой рясе, публика. А я человек простой, мне эти фраки и бабочки как ножом по… без надобности, одним словом. Но ничего не поделаешь, любимая женщина. Любишь – на, получай! Им лучше уступить, себе же спокойнее.