– Жанна Семеновна, к вам пришли!
– Кто? – рассеянно отозвалась Жанна Семеновна, не отрываясь от бумаг, которые просматривала.
– Какая-то женщина!
– Женщина?
– Ну! С виду чисто бомжиха! – ляпнула Лика и побежала дальше, громыхнув пустым ведром.
Жанна Семеновна только вздохнула, надеясь, что посетительница не услышала нелестной характеристики. Анжелика была хорошей девушкой, старательной, работала за сущие копейки и всегда говорила, что думает. На замечания она отвечала:
– А что ж тут такого? Ведь правда же!
«Простота-Хуже-Воровства» называла ее повариха Слава Романовна.
Посетительница и правда выглядела непрезентабельно – старое, теплое не по сезону пальто с облезшим норковым воротником, небрежно заколотые седые патлы, мешки под глазами.
«Пьет», – определила Жанна Семеновна и произнесла официально:
– Я вас слушаю!
– Вот! – сказала бомжиха сипло, протягивая хозяйке увесистую тряпичную сумку.
– Что это? – настороженно спросила Жанна Семеновна.
– Деньги. Доллары. Семьдесят пять тысяч! – отвечала странная тетка.
– Что? – не поверила Жанна Семеновна.
– Доллары. Вам на расширение интерната.
– Откуда они у вас? – Заведующая и не подумала взять сумку.
– Мне их дали, – сказала бомжиха. – Представьте себе, иду я по проспекту Мира… – Она вдруг замолчала, вздернула подбородок и сказала высокомерно: – Позвольте представиться! Ариадна Княгницкая!
– Та самая? – удивилась заведующая, а про себя подумала: «Не похожа, может, сумасшедшая?» А рука уже тянулась к телефону… вот только кому звонить? В полицию или в «Скорую»?
– Ариадна Княгницкая одна! – гордо ответила женщина, всматриваясь в лицо заведующей в тщетной надежде увидеть на нем восхищение. Не увидев, пробормотала: – Последнее время я была… несколько не в форме… я пережила страшную трагедию… умер мой муж, прекрасный, удивительный человек!
«Сейчас попросит деньги», – подумала опытная заведующая, начисто забыв о долларах в сумке.
– Примите мои соболезнования, – сказала она, решив ни в чем не перечить посетительнице.
– Спасибо, – с достоинством ответила та.
Удивительное дело, стоило женщине назвать свое имя, как голос ее, тон, даже осанка изменились. Перед заведующей сидела пожилая, несколько неухоженная, но вполне респектабельная немолодая дама с манерами вдовствующей герцогини.
«Ариадна Княгницкая», – представлялась она в свое время, и имя ее производило магическое действие на окружающих – двери распахивались, собиралась толпа жаждущих посмотреть на известную феминистку, а соперники по журналистскому цеху тихо отползали в сторону. Характер у Княгницкой был стервозный, язык раздвоенный, как жало змеи, а пронзительный голос напоминал пожарную сирену. Материалы ее читали. Она клеймила недостатки с убойной силой бешеного быка, безошибочно находя нужные и неизбитые слова, высказываясь на заезженные темы морали, взаимотношения полов, пьянства и вырождения генофонда при общем попустительстве коррумпированных властей и считалась специалистом по гендерным вопросам.
Несколько лет тому назад при редакции газеты, где она трудилась, был организован телефон доверия для женщин – жертв семейного насилия. Раз в неделю сама Ариадна сидела в студии и, брызжа слюной, кричала в трубку, наставляя очередную жертву: «Вы личность! Не позволяйте этому скоту унижать вас! Вы кто? Бухгалтер? Самая ходовая профессия в наше время! Двое детей? Какой пример вы подаете им своим рабским поведением? Ударил? Мерзавец! Снять побои и в суд!»
Спустя три месяца Ариадна вышла в телеэфир с передачей «Построим нашу жизнь». Она лично отвечала на письма и прямые звонки в студию. «Помните, – кричала она, – вы не одиноки! Самое главное, вы не одиноки! Не стесняйтесь говорить о своих проблемах! Не стесняйтесь называть вещи своими именами! Мы покончим с мужьями-насильниками! Мы возьмем семью в свои руки! Наша женщина излишне стеснительна и зажата! Пишите! Звоните! Давайте дружить!»
Однажды оскорбленный в передаче муж подстерег Ариадну у телецентра. Журналистка, возбужденная схваткой в эфире, пребывала в бойцовском настроении. Она поперла на мужика, как бык на красную тряпку, и обрушила ему на голову увесистую сумку с печатными материалами и разной дамской дребеденью. Если бы не полицейский патруль, проезжавший мимо, неизвестно, чем бы закончилось дело. Обоих увезли в участок. Журналист криминальной хроники, как гиена ошивавшийся неподалеку, оказался свидетелем исторической драки. В битву он не вмешивался, но прыгал вокруг и деловито щелкал фотокамерой. На другой день в газете появилась фотография расхристанной Ариадны с поднятой правой рукой и пальцами веером. «Знай наших!» – гласила подпись под фотографией. И это была единственная вольность, допущенная по отношению к журналистке. Заметка, написанная скупым языком репортажа, не содержала ничего, кроме простого пересказа известных фактов – ни намеков, ни псевдоморали, ни издевательских топтаний по хребту воинствующей феминистки. Репортер, давший материал, едва не рыдал от огорчения – как же, такой случай выпадает раз в жизни! Но распустить язык не посмел, зная крутой Ариаднин нрав.
Неудачный мститель, подпитый мужичок, размазывая кровь по физиономии, жаловался дежурному райотдела: «Я ж, блин, поговорить… поговорить с ней хотел! По-хорошему, а она! Двинула, как броневик! Кирпичи у нее там, что ли? И главное, за что? Им, значит, все можно, да? Большая Берта, блин!»
Прозвище Большая Берта удивительным образом прилипло к Ариадне и скоро стало достоянием города. Два имени – Ариадна Княгницкая и Большая Берта – слились в одно органичное целое, совместились, а иногда даже взаимопроникали. Ведущий на телевидении однажды оговорился и назвал журналистку Бертой…
А потом все вдруг переменилось. Умер муж Ариадны, спокойный человек по имени Миша, который незаметно обеспечивал семейный тыл, мирился с бурной жизнью жены, вечными командировками, выступлениями и, чего уж греха таить, скоротечными, как чахотка, романами. Он угас тихо и незаметно, как и жил. Ариадна до самого конца не верила, что Миша уходит. Она хватала врачей за руки, заглядывала в глаза, бормотала о возможной врачебной ошибке, о том, что муж никогда ничем не болел… Но Миша все-таки умер. У него был запущенный рак желудка. Ошеломленная Ариадна запила и перестала ходить на работу. Ей и раньше случалось выпивать, но одно дело опрокинуть рюмку-другую, когда рядом близкий человек, стараниями которого ярко горит огонь в семейном очаге, который выслушает, накормит, пожалеет, разденет и уложит в мягкую постель. И совсем другое – когда пустует любимое кресло Миши у телевизора, на кухне горы немытой посуды, в холодильнике окаменевшая колбаса и черствый хлеб и нет ни сахара, ни кофе, ни чая и лампочка перегорела в коридоре.
Воинствующая феминистка оказалась беспомощной в домашних делах, как ребенок. Ариадна сломалась, как ломаются сильные люди, в отличие от слабых, которые гнутся. Все чаще и чаще ей приходила в голову мысль, что она, по сути, не знала мужа. Не знала, чем он занимался у себя в городской теплоцентрали – вроде инженер был, или техник, или начальник цеха? Какие книги читал, что делал во время ее командировок, с кем дружил. Не знала и не интересовалась. И понимание того, что был у нее один-единственный на свете родной человек, человек, любивший ее и прощавший, а теперь его нет, ушел навсегда, обрушилось на нее, как старая каменная стена. Она рыдала в подушку, прося прощения у Миши за то, что всю жизнь была воинствующей феминисткой и не родила ребенка – муж так хотел детей, а она карьеру делала, поучала семейных баб, как им жить, а ей бы самой впору у них поучиться… а жизнь-то и прошла! Дура, дура! Одна – ни детей, ни Миши, ни друзей! Никому не нужная старая кляча… И статьи ее никому не нужны… вон молодежь теперь пошла, рвет подметки на ходу! Остроумные, языкастые, растерзают любого, настоящие пираньи!