«Наших бьют!» – услышала Ариадна в грустном рассказе Жанны Семеновны и встрепенулась, как старая цирковая лошадь при звуке выходного марша.
– Мы не дадим вас в обиду! – рявкнула она, шлепая рукой по столу.
Проследила взгляд Жанны Семеновны и, увидев свою не особенно чистую руку с обломанными ногтями, поспешно убрала ее со стола.
– Я сегодня же… сейчас же начну… мы поднимем на ноги общественность города… – бормотала она, лихорадочно прикидывая, с чего начать. Ей уже виделся заголовок «Спасите от спонсоров!», или «Горький вкус благотворительности», или еще как-нибудь. Давно уже она не испытывала подобного писательского зуда, предвестника удачного материала…
– Мне нужны подробности и документы, – скомандовала она. – Пригласите сюда вашего бухгалтера. На войне как на войне. Посмотрим еще, кто кого!
Вот и вся история. На допросы меня больше не таскают. Убийца моей жены, видимо, до сих пор не найден. Во всяком случае, мне ничего об этом не известно. Следствие застопорилось – превратилось в «висяк», как пишут в криминальных романах. Жизнь продолжается. Городские сплетники перекинулись на скандал в местном драматическом театре, где подрались старая и новая любовницы главрежа. От Анны ни слуху ни духу. От Ведьмы тоже. Ее визитная карточка лежит на столике в прихожей, я иногда беру ее в руки, рассматриваю номер телефона. Но не звоню и никогда не позвоню. Сейчас, по прошествии месяца, я наконец определил свое отношение к ней. Темная лошадка! От таких, как она, лучше держаться подальше. Хватит мне собственных неприятностей в жизни!
На похоронах Сонечки Ивкиной была почти вся кафедра. Рита Марковна плакала, Инна Васильевна тоже, я даже не ожидал от нее. Эмма Христофоровна, завкафедрой, сказала речь, бессмысленную, как все ее речи, и очень длинную. Были соседи, много старух в черных платках, чьи-то дети и собаки крутились меж взрослых. Бесконечные поминки остались в моей памяти нестройным жужжанием голосов, обилием еды и питья. Хулиганистые мальчишки пинали друг друга ногами под столом. Здоровенная тетка с травленными перекисью волосами щедрой рукой раздавала подзатыльники. Бледная тонкая растерянная девочка сидела, опустив голову в тарелку. Пили самогонку. Чернобровая кареглазая молодуха, пониже и пошире первой, суетилась вокруг стола, подкладывая на тарелки блины и голубцы и подливая в рюмки из литровой прямоугольной бутылки дымящуюся сизую жидкость.
Лидия Варламовна, мама Сонечки, едва держалась на ногах. Она очень постарела, и я не был уверен, что она меня узнала. Потом крашеная увела ее, и вскоре мы стали прощаться: хотелось вернуться в город до наступления темноты.
* * *
Я наведался в институт. Меня с радостью берут обратно. Причем немедленно. Мне достанутся Сонечкины студенты. Лексикология английского на втором и третьем курсах, разговорная практика и литература на четвертом и пятом. Плюс факультатив французского для студентов кафедры физвоспитания. «Зачем им французский?» – поинтересовался я. Завкафедрой Эмма Христофоровна не затруднилась с ответом. «Ну как же, Вячеслав Михайлович, – сказала она, – общеизвестно, что понятие культуры также… э… и знание иностранных языков. И вообще, как говорится, ты столько раз человек, сколько иностранных языков… э… как выразился классик марксизма… А кроме того, иностранный язык в наше время, наряду с компьютерной грамотностью… вы, разумеется, не станете отрицать… Взгляните, Вячеслав Михайлович, сколько соотечественников работают за рубежами, так сказать, нашей родины! И спортсмены. Ergo, наш педагогический коллектив… задача… обеспечить качественными знаниями, в том числе и знанием иностранных языков… э… студентов. Понимаете?»
Я кивнул, что понял, проклиная себя за неосторожность. Эмма Христофоровна любила выступать публично, и остановить ее было невозможно, равно как и понять зачастую, о чем идет речь. Всю свою сознательную жизнь она преподавала диамат на кафедре философии. Философия, как известно, наука расплывчатая и неконктретная, что особенно чувствовалось на ее лекциях. Удивительным было то, что ее назначили заведовать кафедрой романо-германских языков. Впрочем, это переставало быть удивительным, как только вы узнавали, какой пост в городской администрации занимает ее муж. В свое время она закончила заочно отделение английского языка нашего вуза, так что была почти своей на кафедре.
Я рассчитывал отдохнуть летом и приступить к работе в сентябре. Но Эмма Христофоровна сказала: немедленно. Но, может, это и к лучшему. В тот день я послонялся по институту, взял у секретарши расписание занятий, у лаборантки – лингафонные курсы, в библиотеке – учебники и, нагруженный всем этим скарбом, отправился домой.
Дома меня ожидали. На веранде сидели две пожилые дамы. Завидев меня, одна из них поднялась навстречу. Я узнал ее, это была соседка Лидии Варламовны, мамы Сонечки, – прямая, тонкая, со сложной прической и блекло-голубыми глазами. Другая, маленькая и круглая, в немыслимой хламиде до пят, монистах и браслетах, осталась сидеть, сверля меня взглядом исподлобья. Подобный взгляд вызывает во мне немедленное желание закричать: «Да что я такого сделал?»
– Здравствуйте, Вячеслав Михайлович, – сказала тонкая.
– Чем обязан? – спросил я без особой радости.
– Я соседка Лидии Варламовны, – сказала тонкая. – Меня зовут Адель Францевна. Мы с вами виделись на похоронах Сонечки, Вячеслав Михайлович, возможно, вы помните. Нам необходимо поговорить. Это моя подруга, Любовь Арнольдовна. Она тоже была на похоронах…
* * *
Лидия Варламовна с трудом возвращалась из небытия. Ей снилась Сонечка, маленькая, беленькая, с косичками. Она открыла глаза и увидела над собой знакомый потолок с трещиной – надо бы побелить, собиралась давно, да все ожидала тепла. И убрать надо, окна вымыть, и огород… А теперь нет ни сил, ни желания. Стоит закрыть глаза, как видится Сонечкино лицо в белой вуали, белые тюльпаны вокруг… Почему молодые уходят, а старые остаются? Больно, боже, как больно… Во время похорон, поминок держалась кое-как, а тут слегла. Страшную смерть приняла Сонечка от вора-убийцы. И брать-то нечего было, одни книги. Она собиралась за границу… говорила, что ей предложили там работу… Говорила, что заберет Танечку… Не успела. И слухи разные нелепые пошли – вон дальняя соседка прибегала, выспрашивала, что да как. Хорошо, что Лада зашла спросить, не надо ли чего, и чуть не взашей вытолкала непрошеную гостью. А ей сказала:
– Вы, Лидия Варламовна, вставайте уже, погоревали – и будет! Изведете себя, а вам дитя ро́стить. Что случится с вами, куда ж ее без вас – в детдом сдавать? Никому Танечка не нужная, кроме вас. А мы не бросим в беде, и огород доведем, и потолки побелим. Вставайте уже, давайте, я покушать принесла. И плакать хорош! Бог дал, Бог взял. Я-то свои слезы выплакала на Толиковой могиле. А дите свое ближе всякого мужика, я ж понимаю. Хоть в петлю лезь, а жить надо, жизнь дальше идет, не останавливалась. Все уйдем, дай бог долги раздать да детей на ноги поставить. Вставайте!
Она подняла Лидию Варламовну с постели, обрядила в теплую шерстяную кофту.