Пожалуйста, Господи, Господи, пожалуйста, Господи…
Но в ее сознании возник образ пустынной проселочной дороги в море кукурузы. И женщина с мешком, в котором лежали только что забитые куры. Появились ласки. Они бросались вперед и рвали мешок. Они чувствовали кровь – древнюю кровь греха и свежую кровь жертвоприношения. Она услышала, как старуха воззвала к Господу слабым и скулящим голосом, наглым голосом, не смиренно умоляя об исполнении воли Божьей, каким бы ни было в этом ее место, но требуя, чтобы Бог спас ее и она могла продолжить работу… ее работу… как будто она знала Замысел Божий и могла подчинить Его волю своей. Ласки становились все смелее; мешок начал рваться там, где они его прокусывали. Она понимала, что ее пальцы слишком старые, слишком слабые. И когда от кур ничего не останется, а ласки еще не утолят голод, они набросятся на нее. Да. Они…
И тут ласки бросились врассыпную, пища, убежали в ночь, оставив содержимое мешка наполовину непожранным, и она восторженно подумала: Бог все-таки спас меня! Да прославится имя Его! Бог спас свою хорошую и верную служанку!
Не Бог, старуха. Я.
В своем видении она повернулась, страх жаром запрыгнул ей в горло, оставляя привкус меди. Из кукурузы, словно серебряный призрак, выходил огромный серый волк, раздвинув челюсти в сардонической улыбке, с горящими глазами. Толстую шею охватывал красивый кованый серебряный ошейник, а с него свисал маленький кусочек черного янтаря… и по центру краснела щель, похожая на глаз. Или на ключ.
Она перекрестилась сама, потом перекрестила воздух между собой и этим жутким существом, отводя беду, но ухмылка волка стала только шире, а между челюстей показался розовый язык.
Я приду за тобой, матушка. Не сейчас, но скоро. Мы будем гнать вас, как собаки гонят оленя. Я – все, о чем ты думаешь, и даже больше. Я маг. Я человек, который говорит с будущим. Твои люди прекрасно меня знают, матушка. Они зовут меня Джоном Завоевателем [169] .
Уходи! Оставь меня во имя Господа Всемогущего!
Но как же она перепугалась! Не за людей, которых в ее видении представляли собой куры в мешке, а за себя! Она боялась за свою душу, так боялась за свою душу!
Твой Бог не имеет власти надо мной, матушка. Он ныне слаб.
Нет! Неправда! Моя сила – сила десятерых, я подниму крылья, как орлы…
Но волк только ухмылялся и подходил ближе. Она отпрянула от его дыхания, тяжелого и свирепого. То был ужас полудня и ужас, налетающий в полночь, и она боялась. Боялась до безумия. А волк, по-прежнему ухмыляясь, заговорил двумя голосами, задавая вопросы и отвечая себе.
Кто добыл воду из скалы, когда нас мучила жажда?
Я добыл, отвечал волк наглым, отчасти радостным, отчасти скулящим голосом.
Кто спас нас, когда мы пали духом? – спрашивал ухмыляющийся волк, морда которого находилась теперь в считанных дюймах от матушки Абагейл, обжигая ее дыханием.
Я спас! – взвыл волк, придвигаясь еще ближе, с острой смертью в ухмыляющейся пасти, с красными и горделивыми глазами. Ага, так падите ниц и восславьте мое имя, я добытчик воды в пустыне, восславьте мое имя, я хороший и верный слуга, который добывает воду в пустыне, и имя мое – оно же и имя моего Господина…
Пасть волка раскрылась еще шире, чтобы поглотить ее.
– …имя мое, – пробормотала матушка Абагейл. – Восславьте мое имя, восславьте Бога, от которого все благодеяния, восславьте Его, вы, существа, здесь, внизу, живущие…
Она подняла голову и оглядела комнату, словно не понимая, где находится. Ее Библия упала на пол. В восточном окне разгоралась заря.
– Ох, Господь мой! – вскричала она громким, вибрирующим от эмоций голосом.
Кто добыл воду из скалы, когда нас мучила жажда?
В этом все дело? Дорогой Боже, в этом? Вот почему чешуя покрывала ее глаза и она не видела того, что ей следовало знать?
Горькие слезы потекли по ее щекам, когда она с трудом поднялась и подошла к окну. Артрит иголками впивался в коленные и бедренные суставы.
Она выглянула на улицу и поняла, что ей теперь делать.
Вернулась к стенному шкафу и сняла ночную рубашку. Бросила на пол и теперь стояла обнаженной, открыв тело, которое морщинки покрывали такой густой сетью, что казалось, будто это русло великой реки времени.
– Воля Твоя будет исполнена.
Она начала одеваться.
Часом позже матушка Абагейл медленно шагала на запад по Мэплтон-авеню, уходя из города и направляясь к заросшим густым лесом узким каньонам.
Стью и Ник находились в здании электростанции, когда примчался Глен.
– Матушка Абагейл! – выпалил он. – Она ушла!
Ник пристально посмотрел на него.
– Что ты такое говоришь? – спросил Стью, одновременно отводя Глена подальше от людей, которые наматывали медную проволоку на ротор одного из сгоревших турбогенераторов.
Глен кивнул. Он проехал пять миль на велосипеде и теперь пытался восстановить дыхание.
– Я пошел к ней, чтобы рассказать о нашем вчерашнем собрании и прокрутить запись, если бы она захотела ее прослушать. Я хотел узнать ее мнение о Томе, потому что нервничал из-за всей этой идеи… наверное, где-то под утро слова Фрэнни проняли меня. Я хотел заглянуть к ней пораньше, поскольку Ральф говорил, что сегодня прибывают еще две группы, а вы знаете, как ей нравится встречать новичков. Я пришел к ней примерно в половине девятого. Она не ответила на мой стук, поэтому я вошел. Решил, что уйду, если она спит… но я хотел убедиться, что она не… что она не умерла или что-то в этом роде… она же такая старая.
Взгляд Ника не отрывался от губ Глена.
– Но дома ее не оказалось. А на подушке я нашел это.
Он протянул им бумажное полотенце. Большими и кривыми буквами матушка Абагейл написала:
Я должна на некоторое время уйти. Я согрешила и предположила, что знаю Замысел Божий. Мой грех – ГОРДЫНЯ, и Он хочет, что я вновь нашла свое место в Его работе. Я вернусь к вам, как только будет на то воля Божья.
Эбби Фримантл.
– Будь я проклят! – воскликнул Стью. – И что нам теперь делать? Как думаешь, Ник?
Ник взял записку, перечитал ее. Вернул Глену. Теперь его лицо отражало не свирепость, а только грусть.
– Полагаю, мы должны перенести общее собрание на сегодня, – высказал свое мнение Глен.
Ник покачал головой. Достал блокнот, написал что-то, вырвал листок, протянул Глену. Стью прочитал написанное, заглядывая тому через плечо.
Человек предполагает, а Бог располагает. Матушка А. обожала эту фразу, часто повторяла ее. Глен, ты сам говорил, что ее направляет кто-то другой – Бог, или собственный разум, или заблуждения. Так чего горевать? Она ушла. Мы не можем этого изменить.