— Ты все понял? — сказала я последнему верзиле, что оцепенел у балконной двери.
Агония товарищей вышибла пот на его лице — четвертый с бейсбольной битой вообще испарился, позорник!
— Я не говорю по-английски, — прохрипел тот.
Я повторяю слова на французском — теперь он понял меня.
— Да, мадемуазель.
— Брось пушку.
Он бросил расстрелянное дотла оружие и приготовился к смерти — запасная обойма провалилась из кармана в подкладку пиджака!
— Пошли, — сказала я, отдавая ему корзинку: я пресытилась собственной силой.
Тот подчинился словно во сне.
— Где мадам? — я промакнула платком кровавую насечку над бровью.
— В гостиной.
— Веди! И не вздумай финтить. Я сломаю тебе позвоночник.
— Да, мадемуазель.
Отдав увесистую корзинку, я зато прихватила кочергу из камина. Полежав в углях ее кончик заметно покраснел, раскалился.
Ударом кочерги, как ударом клюшки для гольфа, я выбиваю из глотки несчастного окровавленный шар, и тот скользко катится вдоль порога. От боли охранник теряет сознание, но .рот он все равно не может закрыть — сломана челюсть. Зев гада пузырит красным мылом.
Мы идем по коридору среди зеркал, картин, позолоченных бра и растений. Телохранитель лаков от пота — он совершенно раздавлен ситуацией. Бежать или жить? Он хочет жить… Я вижу себя в зеркало — ну и ну! — бледная от гнева фурия в коротенькой тунике амазонки, в сандалиях на высокой шнуровке, с костяным ножом, погончики с бахромой — эполеты, ажурные перчатки до локтей, ткань местами порвана… в руках раскаленная кочерга. Лицо залито краской, белый шелк туники пег от чужой крови.
— Где пульт охраны?
— Сюда.
Мы входим в пустую комнату с пультом, на котором горят экраны: парк, холл, крыльцо, бассейн возле дома…
— Где видеозаписи из холла и каминного зала?
— Из холла — здесь. Каминный зал не имеет камеры.
— Доставай!
Возможно мне предстоит встреча с полицией — пожалуйста, смотрите, что я сделала? Постучала в дверь, на меня бросился вооруженный человек, я защищалась приемом кунг-фу, затем бросила пистолет в фигуру кентавра, а антикварные часы — в люстру. За последствия — не отвечаю… могу лишь возместить финансовые издержки.
Нарушение частной собственности — фиг! — это мой дом.
Кладу видеокассету в корзинку.
— А теперь в гостинную.
— Это здесь… мадемуазель… — телохранитель пропускает меня в широкую белую дверь гостиной. Входя я — бац — споткнулась на пороге и чуть не растянулась на полу.
Там я увидела самое замечательное зрелище в своей жизни… В парадном зале с лепным потолком, за огромным овальным столом — пустым — в креслах с высокими спинками сидело шесть человек: три женщины и трое мужчин. У всех каменные лица. Все собрались в зал впопыхах и одеты соответственно: халаты, пижамы, прочий постельный хаос, только мачеха, сука, как была так и осталась в костюме для верховой езды. Рядом с ней — дочь в ночной сорочке. За креслом хозяйки стоит вышколенный лакей, пожилой человек, он трясется от страха, он не понима-а-ает! — почему мадам так упорно не вызывает полицию и догадывается, что этот кошмар — внутрисемейное дело… У ноги мачехи пес-любовник. Он клокочет от ярости.
Мертвая тишина.
Лица мужчин мне не знакомы, кроме одного господина с пунцовыми щечками, он похож на золотого китайского фазана с румянцем во все лицо. Я сразу узнала его — это тот самый тип, которого я видела в огромной машине с шофером у метро Ламберт-Норд в Лондоне. И я понимаю, кто эта подкрашенная сволочь — господин гад Гай, собственной персоной, прикативший днем из Лондона на юбилей своей старой крысы. Кол по тебе давно плачет, фуфло!
А вот еще одна неожиданность, в потрясенной даме с папильотками в седой гриве, которая таращит на меня глаза так, что они вот-вот вылетят из орбит, я узнаю… я узнаю постаревшую тетушку Магдалину!
— Тетушка Магда! — сатанею я разом от злости, приступ ярости настолько силен, что начинают дрожать руки.
— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти! — громко говорит она на весь зал. Но я в бешенстве, мне кажется, что фраза ее заучена и фальшива.
Подойдя поближе, чтобы заглянуть в ее лживые глаза, замечаю стакан воды на столе. Он полон. С размаху вышвыриваю воду в рожу.
— Здравствуй, тетя!
Мы говорим по-русски, но всем понятен смысл того, что происходит между нами — разборка.
— Я никогда не хотела и не желала твоей смерти, Элайза, — повторяет она, как попугай.
— Кто-нибудь наконец заступится за меня?! — восклицает хозяйка. В ее голосе злоба, отчаяние, стыд, бессилие, ненависть, страх, поражение.
— Мадам, — подает голос телохранитель, — она убила всех, кроме меня… я безоружен.
— Не лги, трус! Я никого не убиваю. Они только ранены.
Положив на роскошную столешницу из наборного дерева кочергу, я вырываю из рук верзилы корзинку с подарками. Он выше меня на две головы, но страх превратил его в кисель. От раскаленного чугуна полировка разом вздувается и дерево начинает едко дымить черным пятном ожога. Над собранием насекомых стелется сернистая дымка.
Я медленно, обхожу стол и каждому на голову опускаю то яблоко, то персик из мрамора, оникса, яшмы. Каждой змее по яйцу в зубы.
— Держать! Кто уронит — будет убит, — в моем смехе больше истерики, чем веселья. Я пытаюсь уговорить себя, Лиза, не смей отрывать головы гадам.
Яблоко, ямкой вниз, на голову тетушки.
Персик на череп джентельмена с водянистыми глазами.
Абрикос на макушку ушатого рыла с бакенбардами.
Все сидят не шелохнувшись, с прямыми спинами, чтобы не уронить на пол подарок от смерти. Тетушке проще всех — яблоко утонуло в седине, а вот лысому черепу приходится поддерживать персик рукой.
Подхожу к китайскому фазану. Надо отдать должное, мерзавец Гай один держит себя в руках. В его глазах нет ни страха, ни отчаяния — он готов умереть — в его глазах больше любопытства и даже легкого восхищения: он искал меня почти 20 лет! — и вот, наконец, видит воочию. Пунцовый гомик, по привычке любое говно превращать в наслаждение, смакует даже то паническое чувство страха, которое излучает Герса.
Прежде, чем опустить на рыжий хохолок яйцо из яшмы, я бью овальным долбилой по голове — а когда подонок откидывает голову на спину — он сразу теряет сознание от подарка — укладываю его грудью на стол и пристраиваю яйцо на рыжем проборе.
В тишине гостиной слышно только рычание пса, которого мачеха удерживает изо всех сил за широкий ошейник.
— Не хочу! — взвизгивает Лиззи, когда я пытаюсь спокойненько водрузить на кукольную головку черносливину из агата.