Я убеждаю всех умирающих расслабиться, не слишком цепляться за жизнь, не исключать возможность переселения в ад. Да, так нечестно, но только те, кто одной ногой в могиле, позволяют мне мучить их тридцатью-сорока вопросами, потому что устали от лечения, одиноки и напуганы.

Девочка со СПИДом, Эмили, сначала не хочет мне верить. Не верит, что я ее ровесница, что я мертвая. Эмили не ходит в школу с тех пор, как отказала ее иммунная система, и ей так плохо, что пропуски ее уже не беспокоят. В ответ я говорю, что встречаюсь с Ривером Фениксом. А она, если поторопится умереть… Ходят слухи, что Хит Леджер как раз свободен.

Конечно, ни с кем я не встречаюсь, но как меня накажут за это мелкое вранье? Отправят в ад? Ха! Поразительно, насколько уверенней становишься, когда тебе уже нечего терять.

Да, у меня должно болеть сердце за мою сверстницу, которая одна умирает от СПИДа, пока ее родители на работе, которая смотрит телевизор и слабеет с каждым днем. Но Эмили хотя бы еще жива. Одно это уже ставит ее на две головы выше меня. Ей даже прикольно, что она познакомилась с мертвой.

Эмили, вся из себя такая праведница, заявляет, что она еще жива и вообще не собирается попадать в ад.

Я спрашиваю: мазала ли она когда-нибудь хлеб маслом до того, как разломить? Не употребляла ли слово «ложить»? Никогда не закрепляла отпоровшийся подол булавкой или скотчем? Между прочим, я знакома с целой толпой душ, которых осудили вечно гореть в аду как раз за такие провинности, так что пусть Эмили не спешит с выводами. Если верить статистике Бабетт, в ад попадают сто процентов умерших от СПИДа. И все жертвы аборта. И все, кого убили пьяные водители.

Все, кто утонул на «Титанике», богатые и бедные, тоже жарятся тут на медленном огне. Все до единого. Повторяю: это ад, не надейтесь на логику.

По телефону Эмили кашляет. Кашляет, кашляет… Наконец ей удается перевести дух настолько, чтобы сказать, что она не виновата, что ее заразили СПИДом. И вообще, она не собирается умирать еще очень и очень долго. Она снова кашляет, и ее кашель переходит в рыдания, сопли и слезы, совсем как у маленькой девочки.

Да, так нечестно, отвечаю я, хотя в голове звенит: ах, Сатана, ты только представь — я с челкой!

В телефоне тихо, если не считать всхлипов. Наконец Эмили взвизгивает:

― Ты все врешь!

― Сама посмотришь.

Я прошу ее навестить меня, когда она сюда прибудет. К тому времени я наверняка стану миссис Ривер Феникс, но можем заключить пари. Десять «милкивэев» за то, что она со мной встретится быстрее, чем думает.

― Как сюда добраться, спроси любого, тебе скажут. Меня зовут Мэдди Спенсер.

Я советую ей умереть обязательно с десятью батончиками в кармане, чтобы мы смогли довести пари до конца. Десять! И не мини, а нормальных.

Да, я знаю слово «слюноотделение». Оно не такое грязное, как кажется. Нет, я не очень удивляюсь, когда Эмили из Канады вешает трубку.

17

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Подозреваю, что родители догадывались о моем тайном плане совратить Горана. Той ночью, когда их обоих не будет, я собиралась признаться в любви так же пламенно, как Скарлетт О’Хара, бросившаяся на грудь Эшли Уилкса в библиотеке «Двенадцати дубов».

Осталась всего пара часов до церемонии награждения, а моя мама никак не решит, какую ленточку на себя нацепить. Каждый цвет — это политическое заявление. Розовый — борьба с раком груди. Желтый — верните солдат домой. Зеленый — против глобального потепления. Правда, мамино платье, когда приехало к нам, оказалось скорее оранжевым, чем малиновым, и символический протест против изменения климата не подойдет по цвету. Мама подносит к корсету алую ленточку. Рассматривая себя в зеркало, она спрашивает:

― А что, кто-то еще болеет СПИДом?.. Не смейтесь, просто это попахивает восемьдесят девятым годом.

Мы трое — она, я и отец — в номере отеля, краткое затишье между нападением армии стилистов и запуском «приуса».

Папа окликает меня:

― Мэдди? — и протягивает мне пару золотых запонок.

Я подхожу, протянув руку ладонью вверх.

Отец отпускает запонки, и они падают мне на ладонь. Потом подставляет свои манжеты, французские, поворачивает руки запястьями вверх, чтобы я могла вставить туда запонки. Крошечные, малахитовые, которые продюсер подарил всем на прощание, когда закончились съемки последнего маминого фильма.

Отец спрашивает:

― Мэдди, ты знаешь, откуда берутся дети?

Теоретически. Я в курсе всех неприглядных страстей яйцеклетки и сперматозоида, а также древних метафор о том, как младенцев находят под капустными листьями или в клювах аистов, но чтобы разрядить явно неловкую ситуацию, я переспрашиваю:

― Дети? Ой, мамочка, папочка… — Я весьма забавно наклоняю голову и распахиваю глаза: — Разве их не приносит директор кастинга?

Отец сгибает локоть, оттягивает манжету и смотрит на часы. Потом на мать. И слабо усмехается.

Мама роняет сумочку на кресло и испускает глубокий, тяжелый вздох. Потом садится сама и хлопает себя по коленям, чтобы я подошла поближе.

Отец подходит и становится возле ее кресла, а потом чуть сгибает колени и присаживается на подлокотник. Оба — воплощение красоты и элегантности, один в смокинге, другая — в вечернем платье. Каждому волоску свое место. Их двойной портрет выглядит так идеально, что я не могу не нарушить этот дзен.

Я послушно пересекаю номер и сажусь на восточный ковер у маминых ног. (Я уже переоделась в твидовую юбку-шорты, розовую блузку и кардиган для запланированного свидания с Гораном.) Я поднимаю на родителей бесхитростные глаза терьера. Широко раскрытые, прямо-таки анимешные глазищи.

― Так вот, когда мужчина очень-очень любит женщину… — начинает папа.

Мать достает из-за спины сумочку и с щелчком открывает замок. Она вынимает бутылочку с таблетками:

― Хочешь ксанакс, Мэдди?

Я мотаю головой: нет.

Идеально наманикюренными пальцами мама открывает бутылочку и вытряхивает на ладонь две таблетки, словно играет роль. Отец протягивает руку со своего насеста. Вместо того чтобы дать ему одну из таблеток, которые у нее уже в руке, мама вытряхивает ему на ладонь еще две. Оба закидывают ксанакс себе в рот и глотают, не запивая.

― Так вот, — продолжает отец, — когда мужчина очень-очень любит женщину…

― Или, — добавляет мама, выразительно на него глядя, — когда мужчина любит мужчину или женщина любит женщину…

В одной руке она еще вертит красную ленточку. Отец кивает:

― Мама права. Или когда мужчина любит двух женщин, или трех, за кулисами после большого рок-концерта…

― Или, — подхватывает мама, — когда целая камера заключенных очень-очень любит новенького…