— И как, не жалеешь?
— Чего ж жалеть-то?! Чему быть, того не миновать. Умный человек везде примененье себе найдет. Так и с гвардией получилось.
— Значит, ты из московских стрельцов. Интересно, — протянул я. — Вы поначалу в Москве стояли. Не тяжело было в том месте, где раньше жил, обращаться?
— Да как сказать. По первой приходили в башку мыслишки разные, да враз за кончились. Сходил я как-то, поглядел на домик, что батяня руками своими срубил. Стоял возле забора битый час, и ничто внутри так и не шевельнулось, хучь и прошло здесь не одно лето детское. Вот оно — время — что вытворяет. Чужой стала мне Москва, будто и не родился тут.
— А Михайлов откуда будет?
— Леший его знает, — махнул рукой Чижиков. — Из рекрутов набрали, а откуда именно — мне то не ведомо.
— Вологодский я, — обиженно просипел Михайлов — очевидно, дало о себе знать холодное молоко, и гренадер простыл.
— Что, из самой Вологды?
— Ну не из самой, а из деревеньки, что верстах в двадцати от нее будет. Меня поначалу в Бутырский пехотный полк определили, а как ротного моего в гвардию перевели, так он и меня за собой потащил.
— Как зовут твоего благодетеля?
— Дык их благородие подпоручик Хитров Андрей Васильевич. Токмо здесь наши дорожки уже разошлись. Меня в гренадеры забрали, а его в фузелёрскую роту определили. Он все хотел в денщики забрать, да не сложилось.
— Неужели переживаешь, что, вместо того чтобы офицеру своему сапоги чистить да мундир штопать, в регулярстве находишься? — спросил Чижиков.
— При Андрее Васильевиче оно, конечно, поспокойней бы было, он человек душевный — мухи зазря не обидит, но не в человеческой это власти — судьбу свою упорядочивать. Так что мне и тута, в гренадерском капральстве третьей роты, неплохо. Еще б и гоняли вы, господин сержант, не так сильно — я бы жил да в ухо не дул.
— Дурья твоя башка, господин сержант солдата из тебя настоящего делает, а ты просишь, чтобы поменьше гоняли. Думаешь, на печи лежа, можно супостата победить? — разъярился Чижиков.
— Чего мне думать? — хитро прищурился Михайлов. — Нехай начальство думает, а нам приказывает.
— Выходит, котелок у тебя на плечах, чтобы еду в него запихивать, да и только? — поразился дядька.
— И для энтого тоже. Без пищи полезной и голова не работает, и тело не слушается.
— Все, заканчивайте, — устало сказал я, чувствуя, что начинается банальнейший гнилой «базар» ни о чем. — Драгуна еще разбудите.
— Энтого рази только пушкой добудишься, — снова засмеялся Михайлов.
Разговор прекратился. Все замолчали, думая о чем-то своем. Я же все больше — про окружающую нищету. Встреченные деревеньки мало чем отличались друг от друга — горсть черных избушек с огородами, окруженными хилым заборчиком, а чаще — плетнем. Землю пашут плугом, больше похожим на зубья какого-то дракона, — они вгрызаются неглубоко, слегка взрезая почву. Боронят устройством, изготовленным из напиленных деревянных пластин с сучками на нижней стороне. Понятно, что о щедром урожае остается только мечтать, а ведь при грамотном подходе эта землица способна про кормить не од ну страну.
Насколько я понял, за границей давно в ходу устройства гораздо удобней и практичней. Понятно, что Петру Первому было не до сельского хозяйства, он развивал промышленность, да все больше военную, заботился об армии и флоте. Не дошли у него руки до мужика деревенского с косой да сохой. Разве что налогом посильней обложить удалось.
Вот где поле непаханое для прогрессорства! Жаль, не агроном я, из удобрений знаком разве что с навозом, а дачными грядками занимался из-под палки, когда родители наседали.
Помню, как Бирон, подполковник, сокрушался, что не выращивают здесь картофель. И ведь по-человечески его понять можно, сам о жареной картошечке с салом мечтаю, чтоб шкворчала. Вот бы подбить кого культурой этой заняться на полном серьезе — привезти клубни из Германии или Польши, засадить поле побольше, народ постепенно приохотить, только не таким способом, как у нас принято, — с расстрелами да бунтами. Французы, умные люди, что придумали: нарочно объявили запрет простым крестьянам картофель выращивать, только знатным господам разрешили. Конечно, французские «фермеры» быстро из господских полей картошку повыкапывали и у себя посадили. Так и приохотились. Вот что значит тонкое понимание человеческой психологии! Надо бы и у нас такое сделать.
Да много к чему руки приложить стоит! Я первый год немного шальным был, не понимал ничего толком, по наитию действовал. Хорошо, дров наломать не успел. Теперь у меня и знания есть, и опыт небольшой накопился. Осталось только найти этому должное применение. А для этого надо расти, шагать вперед. Тесен стал мне сержантский мундир, нутром это чувствую, но как из пешки в ферзи прыгнуть — не знаю.
И Ушаков, и Бироны — все хотят использовать в своих интересах. Люди они умные, на мякине таких не проведешь. Это сейчас хорошо, что наши интересы совпадают, а если вразнос пойдут? Стереть меня с лица земли для них — раз плюнуть. Подумаешь, барон какой-то курляндский, зачуханный, — не велика птица. Сегодня грохнут, завтра забудут.
Да и я тоже — мечусь между ними, хоть разрывайся. И главное — не знаю, к какому берегу пристать. Везде и плюсов и минусов с избытком.
И наверное, я б и дальше ломал себе голову, если бы не случилось одно весьма неприятное происшествие: шагах в десяти от нас на дорогу повалилось высокое кряжистое дерево, а сзади упало точно такое же, перекрывая путь в обратную сторону.
Вот что значит проявить полную беспечность! За долгим разговором мы и не заметили, как оставили позади бор и въехали в небольшую ложбинку меж двух холмов, густо поросших смешанным лесом. Упавшие деревья фактически отрезали нас с двух сторон. Стволы располагались на уровне груди, лошадям без разбега преодолеть такое препятствие невозможно, к тому же велика вероятность напороться на острые, выставленные словно кинжалы, ветки.
А главное, быстро-то как. Раз-два и готово. Я едва успел осадить мерина, иначе внезапно свалившееся дерево размозжило бы ему голову. Остальные попутчики не сразу сообразили, что произошло, — слишком стремительно развивались события, за какие-то доли секунды.
Засада! В подтверждение моей догадки с холма спрыгнул и встал перед нами в картинной позе бородатый мужик в рваном кафтане, подпоясанном кушаком, в залатанных штанах, с классической рогатиной в руках. Он снял с головы шапку пирожком, нарочито низко поклонился, задев косматыми волосами землю, и, закончив ритуал приветствия, распрямился и водрузил головной убор на место:
— Мир вам, люди добрые, желанные.
— И тебе чего-то в этом роде, — сказал я и приготовился вытащить из-за пояса пистолет.
Бородач глянул на мои действия с насмешкой и с убедительностью страхового агента заявил: