Пришлось добираться перебежками, залегая, когда стрельба или взрывы звучали чаще и ближе. Наконец все укрылись в фойе какого-то административного здания, где их поджидал старшина роты.
И здесь безопасность оказалась обманчивой: то и дело снаружи ухали взрывы минометного обстрела, взвинтившего нервы до предела в первые же минуты и не отпускавшего ни на миг. Пыль клубами ползла в оконные проемы с давно выбитыми стеклами, наполняя помещение почти осязаемой взвесью, лезшей в глаза, ноздри и рот.
– Который из вас Гусев? – спросил ротный.
– Я! – отозвался Павел.
Он стоял в первой шеренге.
– Выйти из строя!
– Есть!
Павел сделал два четких шага вперед, развернулся к строю, успев краем глаза уловить одобрительный взгляд капитана.
– Звание до суда? Род войск? Должность?
– Старший лейтенант. Мотострелковые войска. Командир взвода.
– То, что доктор прописал, – совершенно не по-уставному отозвался ротный. – Примите под командование первый взвод.
– Есть!
Гусев встал рядом с ротным.
– Первая шеренга, два шага вперед! На первый, второй, третий – рассчитайсь! – приказал капитан. – Порядковый номер каждого означает его взвод.
«Первый! Второй! Третий! Первый! Второй! Третий…» – понеслось по шеренгам.
Потом, выстроившись в три короткие колонны, штрафники принялись получать оружие и дополнительную экипировку. Оружия оказалось вдосталь, даже выбирали, а вот бронежилетов, разгрузок и касок не хватало. Двое в туфлях получили берцы, а тот, что был в лакированных штиблетах, в них и остался.
Старшина – полноватый, невысокий мужик лет сорока, из бывших прапорщиков, сказал, сухо усмехнувшись:
– Воюй пока так, красивше будет. Сегодня к вечеру, в крайнем случае – завтра получишь обувь, если вообще понадобится.
Штрафник насупился и отошел проверять автомат и содержимое трех магазинов.
Никулишин спросил у Павла:
– С контузией в госпитале был?
– Так точно.
– Командовать сможешь? А то смотрю, ты на каждый взрыв кривишься так, будто тебя по голове молотком бьют.
– Так точно, смогу. Это пройдет.
Ротный удовлетворенно кивнул и спросил:
– За что попал?
– За драку. Парня своей бывшей избил.
– Ясно, – снова кивнул ротный. – Это в нашей ситуации ерунда: не самоволка, не дезертирство, не уклонение.
Офицер помолчал и спросил, пристально глядя Гусеву в глаза:
– Разделяешь позицию руководства федеральных сил?
Павел выдержал его колючий взгляд и ответил спокойно:
– Мне все равно. Я и особисту так сказал. Все они одним миром мазаны, что эти, что те. Суки гребаные, грызутся за власть, а простые люди друг другу глотки рвут.
– Да, старлей, непросто тебе придется, – лишенным эмоций тоном ответил бывший капитан. – Надо определяться: либо ты с нами, либо с ними, либо с «махновцами». Про последних разговор отдельный.
– Я привык выполнять приказы, товарищ капитан. А политика не для меня.
– То есть, если прикажут, пойдешь воевать за опóзеров? – лениво поинтересовался ротный.
Его голос оставался абсолютно бесцветным, ни один мускул на лице не дрогнул, и нельзя было понять, что он сам думает.
– Никак нет, не пойду, – ответил Гусев все также спокойно. – Я не проститутка, чтобы из койки в койку прыгать.
– Так, говоришь, не любишь политиков, старлей? – скупо усмехнулся бывший капитан.
– Так точно. Не люблю.
– Кто ж их любит, пидоров этих, – сквозь зубы процедил ротный. – Вон какую кашу заварили, а нам – расхлебывай.
Гусев понял: с Никулишиным он сможет нормально служить, насколько это реально на войне.
– Взвод тебе непростой достался, – продолжил капитан. – Да, в общем-то, вся рота такая. Штрафники, одно слово. Гопоты всякой приблатненной хватает. Уклонисты, дезертиры, самострельщики. Есть и осужденные гражданские из уголовников. В твоем взводе за главного у них Циркач, погоняло такое, а зовут – Селиверстов Валерий Тимофеевич. Уголовник со стажем, из идейных, сидит с малолетки. Мутный он какой-то, себе на уме, на рожон не лезет, держится как бы в тени, сам по себе, как говорится. Остальные с ним заодно. Такие же скользкие типы. Так что ты с ними пожестче. По-другому они не понимают. Если эту кодлу в бараний рог не гнуть, значит, по их понятиям, ты – никто и звать тебя никак. Имей в виду. Ну да разберешься сам.
– Разберусь, – кивнул Павел.
В его прежнем взводе тоже всяких хватало, включая откровенную шваль, так что опыт имелся.
– И самое главное, до сих пор непонятно, при каких обстоятельствах погиб бывший взводный. Нашли убитым. Пули всю грудь разворотили. Он парень лихой был, везде первым лез, то ли орден хотел, то ли смерти искал. С уголовниками не церемонился. Не удивлюсь, если они его… То, что стреляли не в спину, ничего не значит, сам понимаешь. В общем, крути головой во все стороны.
– Спасибо за предупреждение.
– Не за что, старлей.
В жизни Циркача бывало многое. Судьба щедро отпускала ему и тычки, и подарки, а он… он плыл по реке под названием жизнь, не задумываясь, что ждет его за следующим поворотом.
И память его хранила многие воспоминания.
В «шестерке» – шестой зоне Краслага [7] зрел бунт. Как нарыв наполняется гноем, так копилось недовольство зеков. Причин тому находилось две.
Во-первых, голодуха. Во многих зонах, не имевших налаженных подсобных хозяйств, начались перебои с питанием, и без того не отличавшимся разнообразием и изысканностью.
Во-вторых, опера накрыли общак [8] , что для отрицаловки [9] , да и не только, стало серьезным ударом, в первую очередь по авторитету: потерять общак – не кошелек похерить.
Обычно администрация занимала правильную позицию и старалась общак не трогать, неофициально, конечно. Изъятие его – почти всегда бунт. Поэтому между лагерной администрацией и отрицаловкой существовала неписаная договоренность: вы, начальники, нас сильно не прессуете, мы обещаем порядок и необходимое, в рамках разумного, подчинение.
По такой схеме строились отношения почти во всех российских зонах, если не считать «красные», то есть те, где власть администрации практически безгранична. Но и там все не так гладко, как расписывают: именно в «красных» зонах больше всего беспредела в понимании отрицаловки.