— Все равно, нагрей хорошо. Хозяйку твою мы из полыньи достали. Сколько в воде пробыла — неизвестно. А остальные все сгинули вместе с лошадьми. Был с ней кто?
— Не-э. Только дворня.
— Ладно. Нам бы тоже передохнуть да согреться после трудов праведных.
— Пожалуйте в горницу, вот сюда, — засуетился носатый. — К печке, к печке садитесь поближе.
— Кучера нашего покорми да спать уложи, да за лошадьми присмотри.
— Всенепременно.
— Тебя как зовут?
— Плахотко.
— Это кто ж тебя так назвал?
— Родители. В младенчестве очень плох был, думали, не жилец.
— А крестное имя есть?
— Есть, как же… Епифаний.
— Так чей же это дом, Епифаний?
— Боярина Тютчева, ваше сиятельство.
Услышав фамилию, Адаш незаметно пихнул Сашку локтем в бок.
— Стало быть, это мы боярыню Тютчеву из полыньи вытащили?
— Совершенно верно.
— А где сам боярин?
— Боярин в Костроме при великокняжеском дворе состоит, а боярыня у великой княгини в свите, и детишки там же, в Костроме, при родителях. А сюда боярыня приезжала по делам хозяйственным — посмотреть, что да как. Да вишь, какое дело приключилось… — Сокрушаясь, Епифаний покрутил головой и тут же спохватился. — Да что ж это я баснями кормлю дорогих гостей… Сейчас ужин будет. Сей момент. — И умчался.
— Выходит, мы тещу твою будущую от лютой смерти спасли, — осклабился в похабной улыбке Адаш.
— Да будет тебе… — отмахнулся Сашка.
— И как тебе будущая теща? — не унимался Адаш.
— Не знаю, не рассмотрел, не до того было.
— И не пощупал? — снова ощерился Сашкин наставник.
— Да ну тебя… — Неожиданно для самого себя Сашка понял, что смущен, более того — похабные намеки Адаша ему неприятны.
— А я рассмотрел. Очень даже ничего бабочка. Не знаю, годков тридцать есть ли ей? Но вряд ли старше.
А тут и Епифаний со своими людьми подоспел, и в мгновение ока стол был так заставлен яствами и напитками, как будто за него собиралось сесть не менее дюжины человек.
— Ну что ж, отдадим должное гостеприимству наших хозяев, — торжественно провозгласил Адаш, усаживаясь за стол. — А ты что это примолк, Тимофей Васильевич? Как себя чувствуешь? Часом, не заболел ли? — забеспокоился он. — Может, и тебе попариться в баньке?
— Нет, все нормально, — упокоил он Адаша, усаживаясь за стол. — Просто подустал что-то.
Сашке вовсе не хотелось говорить Адашу о том чувстве неловкости, что никак не хотело его отпускать. В этом было что-то новое и необычное для него. Когда он держал в объятиях эту женщину помимо ее воли и грел ее теплом своего тела — это было нормально и естественно. А теперь, когда она уже не с ним, ему почему-то стало стыдно, как будто он взял нечто чужое, не принадлежащее ему. Стыд ли это? Или нечто иное? Точного ответа на этот вопрос он не знал, отчего чувство смущения, испытываемое им, только удваивалось. Рассказать такое Адашу он, конечно, не мог. Старый, суровый воин, наверное, только рассмеялся бы. Да и сам Сашка, скажи ему о чем-то подобном сутки назад, только покрутил бы пальцем у виска.
Адаш разлил вино по кубкам.
— За второе рождение рабы божьей… Как боярыню-то зовут? — осведомился он у прислуживавшего им Епифания.
— Ольгой, ваше сиятельство.
— За второе рождение рабы божьей Ольги.
В кубки было налито доброе венгерское вино, но пить Сашке что-то не хотелось. Он лишь пригубил его и поставил кубок на стол. Еда тоже не лезла в глотку. Он долго жевал, не в силах проглотить, кусок вяленой оленины, показавшейся ему неимоверно жесткой и безвкусной. Адаш же ел за троих, пил за четверых и, казалось, был даже рад сегодняшнему приключению. Тому, что хоть что-то интересное случилось с ними за последние несколько дней. А так скучная дорога закончилась бы не менее скучным прибытием в Кострому.
В горницу, где обедали гости, неслышными шажками, как кошка, вошла прислужница и что-то пошептала на ухо Епифанию.
— Боярыня в добром здравии и интересуются, за кого ей всю свою оставшуюся жизнь Бога молить. Сами они к гостям сегодня выйти не смогут — слабы еще, а завтра утром самолично засвидетельствуют дорогим гостям свое почтение и неизбывную благодарность, — передал гостям Епифаний информацию, принесенную ему девкой.
— Скажи боярыне, пусть молится за боярина Вельяминова Тимофея Васильевича да рыцаря Адаша Арцыбашевича, — пробасил в ответ Адаш.
Девка убежала. Адаш откинулся на спинку стула, расстегнул кафтан и погладил себя по надувшемуся животу.
— Спаси бог. Насытился. — Он вытащил из кармана платок размером чуть ли не с простыню и тщательно вытер губы и усы. — Ну что, Тимофей Васильевич, баня, стало быть, уже свободна. А не попариться ли нам?
— Я не против.
— Оно, конечно, не очень хорошо на сытый-то желудок, но где наша не пропадала… Епифаний, как бы нам баньку сообразить?
— Нет ничего проще, ваше сиятельство. Счас покажу покои, вам отведенные, и провожу в баньку. Вещички ваши уже там, ежели чего нужно… Бельишко там, еще чего…
— Ну молодец, Епифаний. Показывай. — Адаш тяжело выбрался из-за стола.
Поднялся на ноги и Сашка, намереваясь следовать за Епифанием, но тут в горницу вновь вбежала та самая девка.
— Там опять стучатся, ночевать просятся!
— Кто такие? — скривившись, поинтересовался Епифаний.
— Купцы какие-то. Шесть душ да две повозки с товаром.
— Гоните их. Скажите, у нас и так уже полно.
— Ай-яй-яй, — неодобрительно покачал головой Адаш.
— Замерзнут ведь. Жалко людей. Мороз-то лютый, — добавил Сашка.
— Так купчишки же, — брезгливо наморщив толстый нос, попытался оправдаться Епифаний.
— Тоже люди. Пусть и не благородного происхождения. Пусти, будь милосерд. Устроишь их в людской, опять же тебе выгода — с купцов и денежку слупить не грех.
Епифаний махнул рукой.
— Пустите. Устройте их в людской, — сказал он девке, внимательно следившей за диалогом.
Комната, отведенная хозяевами путникам, вполне устроила Сашку. Постель застелена чистым, пахнущим морозной свежестью бельем. Посреди комнаты свалены их с Адашем баулы. В углу проходит широкая печная труба, отделанная бело-голубыми изразцами.
— Да, — констатировал Адаш, — скромненько живут бояре Тютчевы.
Сашку же интересовал не достаток хозяев усадьбы, а собственные вещи. Он вспомнил, что впопыхах вместе с остальными вещами бросил в возке и сумку с находящимися в ней рекомендательными письмами. Он разворошил багаж — слава богу, сумка была на месте. Он раскрыл ее и вытряс на постель драгоценные свитки.