И послы иностранные банным листом прилипли — намекают, просят, предлагают, уговаривают. Все и на всё. А что я? А я ничо! Куда ни кинь, не клин даже, афедрон выходит. Балтийский флот, посланный на перехват английской эскадры, устроившей побоище в Ревеле, смог выйти из Кронштадта только после недельных сборов и расстрела адмирала… как его там… забыл, да и неважно. А после выхода в море они еще раз отличились… не обнаружив Нельсона, к тому времени улизнувшего восвояси, встретили случайно союзных шведов. Лучше бы мимо прошли — результатом ночного боя стали два утопленных собственных линейных корабля, шестидесятишестипушечных, по злой насмешке судьбы, имевшие имена «Победа» и «Победоносец».
Так что решил уехать из Санкт-Петербурга и успокоиться, пока не начал вешать всех подряд. А так, глядишь, поостыну немного, и обойдемся без виселиц.
— Государь, а с этими что делать будем? — Беляков окликнул шепотом и кивнул в сторону троих гребцов, усердно махавших тремя парами весел. — Неужто… того?
Этого еще не хватало! Нет, конечно, при острой государственной необходимости и удавить кое-кого можно. Но сейчас-то зачем?
— В гостинице запрем. В Макарьеве есть приличная гостиница?
— Как не быть? Только оне заняты все давным-давно.
— Нам что, на улице ночевать?
— Зачем? У свата моего, Никиты Сомова, на постой встанем, как всегда делаю. Чай, не стесним, и ему прибыток.
— Сарай там какой-нибудь имеется? Купишь гребцам ведро водки, да пусть пьют за мое здоровье.
Купец с сомнением почесал бороду:
— С такими-то рожами…
— Возьмешь два!
Ну что за привычка говорить громко? Разговоры о грядущей награде не прошли мимо ушей наших «галерников», и они с таким рвением и воодушевлением налегли на весла, что лодка едва не выскочила из воды, подобно неизвестному в этом времени торпедному катеру. А меня от рывка чуть не сбросило с кормовой скамейки вверх тормашками.
— Потише вы, ироды! — прикрикнул Александр Федорыч.
— Оставь их. Раньше сядем — раньше выйдем.
— Куда?
— Потом объясню. Если захочешь.
Шум, гам, толчея, ругань на двунадесяти языках — натуральная иллюстрация к Вавилонскому столпотворению в последней, заключительной его стадии. Меня то и дело хватали за рукав, пытаясь затащить то в лавку, торгующую дрянными ситцами из Шуи и села Иванова, то в трактир с наилучшими и всамделишными французскими винами местного разлива, то в цирковой балаган на просмотр бородатых женщин и карликов пигмейской породы. С трудом сдерживаю желание бить по мордам тяжелой можжевеловой палкой. У меня козьмодемьянская, что является признаком уважаемого и обеспеченного человека.
Палки эти, называемые еще подогами, служили определением социального статуса не хуже, если не лучше, дворянских шпаг. Идешь, ни на что не опираясь, — голь перекатная. В руках ошкуренная орешина — тот же голодранец, но с претензиями. Можжевеловый подожок, обожженный и лакированный, — не меньше приказчика. Такой же, но с загнутой или т-образной рукоятью, подразумевает человека степенного, солидного, обеспеченного и понимающего о себе. Тут следует сделать отличие от возомнивших о себе — те предпочитают легкомысленные тросточки, порядочному купчине противные всем своим видом.
Беляков то и дело раскланивается с давними знакомыми, хлопает по плечу приятелей, ручкается с друзьями, обнимается с родственниками. Тут уж разделения на дальних и ближних нет, все одинаковы. Мне тоже достается ровно такое же количество приветствий — роль свояка, приехавшего из далеких Колымских земель, это подразумевает. И не скажу, чтобы маскировка была такой уж сложной — подновский окающий говор с растягиванием гласных не сильно изменился за будущие сто сорок лет, а проскальзывающие в разговоре непонятные словечки списывались привычкой к общению с дикими северными племенами.
Пару раз на глаза попадались страхующие нас егеря. Зря на них Федорыч бочку катил, пусть извиняется. Двигаются вполне естественно, никак не строем, а топорщащиеся за пазухой рукояти пистолетов не вызывают удивления — денежный народ завсегда себя защитить должон. Эка невидаль, пистолеты… Чай, не кистень с дубиной — вот те действительно подозрительны.
С трудом отбившись от очередного зазывалы, для чего пришлось пообещать непременно засунуть навязываемые скобяные изделия борзому работнику прилавка прямо в срамное место, нос к носу сталкиваюсь с колоритнейшей личностью. У меня при дворе и то таких не встретить. Только вот эта явившаяся личность мною совершенно не заинтересовалась — одетый в невообразимые лохмотья кривоногий человечек заплясал вокруг Белякова, позвякивая нашитыми на шапку бубенчиками и распевая беззубым ртом:
— Санька дурак! Санька дурак! Санька, дай денег!
— Сгинь, Гадюшка! — Федорыч угрожающе поднял палку.
Человечек не унимался:
— А я тебя помоями оболью! Санька, дай денег!
Забавно, треснет ему купец по башке или нет?
Юродивых вроде как бить не принято. Но, оказалось, проблема имеет более простое и действенное решение — в пыль упала монетка, и несчастный, опустившись на четвереньки, схватил ее ртом, в подражание собачьим привычкам. После чего, угрожающе рыча, отполз в сторону.
— Совсем Сеганя людишек распустил. — Беляков плюнул вслед дурачку.
— Что за Сеганя? — тут же заинтересовался я. — Это его крепостной?
— В двух словах и не обскажешь. — Александр Федорович посмотрел на солнце и предложил: — А вот за обедом можно и поведать сию поучительную историю.
Выбор трактира был предоставлен Белякову как человеку опытному и сведущему в местных реалиях. Сам бы я зашел в первый попавшийся, руководствуясь лишь голосом оголодавшего организма, но оказалось, что поступил бы очень опрометчиво. Чтобы отличить пристойное заведение от имеющего оный вид притона с сифилитичными немецкими и голландскими шлюхами или от игорного дома с налитыми свинцом костями да краплеными колодами, нужно не просто проявить наблюдательность — требуется купеческое чутье, сравнимое с классовым, пролетарским. И, конечно, большой опыт вместе с обычным знанием. Почти все трактиры, куда можно было входить без умаления достоинства, располагались близ монастырских стен, как бы подчеркивая свою приличность и обособленность от всеобщего греха и не менее греховных соблазнов. Здесь пахло уютом, добротной едой… и очень большими деньгами.
Федорыч все старался выбрать самый-самый… Пришлось напомнить об инкогнито и что не император сейчас жрать хочет, а некий свояк, именем Павел Петров сын Саргаев. Насилу убедил.
Про обед ничего плохого не скажу, отменный обед. Ну, разве что ботвинью с белужинкой досаливать пришлось, мерные стерлядочки мелковаты показались да поросенок с кашей излишне жирноват. Я-то попостнее люблю. А уж после, когда распустили пояса, отерли пот пятым по счету полотенцем и приступили к чаю, поведал Беляков печальную повесть о юродивом, именуемом Гадюшкой. Аж печальную слезу вышиб… или то горчица крепка попалась?