Оказалось, дурачок не всегда был таковым, а стал убогим лишь прихотью судьбы и злого случая. Лет десять назад, вполне нормальным человеком, служил он приказчиком у царицынского хлебного торговца Константина Крюкова. И все бы складывалось ладно, кабы не несчастье. Обоз с зерном, отправленный в Астрахань в одну из зим, попался в руки промышлявшей в тех краях шайке незамиренных калмыков да приблудных неизвестно откуда хивинцев. Обозников, знамо дело, саблями посекли, а спрятавшегося под санями Юшку Белокопытова живым из прихоти оставили. Что уж там с ним делали, то неведомо, в степи-то нравы простые и дикие, только на невольничий торг в Коканде попал он беззубым да оскопленным. Через то и умом тронулся.
Жил, говорят, при гареме тамошнем, на цепи, заместо пса какого. Хивинцы собак нечистыми почитают, вот и его участь не лучше была… А потом слухи о беде подначального человека до Крюкова дошли, и выкупил торговец бывшего приказчика. Да, видать по всему, слишком поздно — совсем у Юшки с головой плохо стало. Сбежал дурачок от благодетеля да пару лет скитался, едва с голоду не помер. Последний-то раз, было дело, приютили убогого мужики с села Вихорева, добрые они там бывают, но не срослось… То огород чей истопчет, то на крылечке нагадит… Через это и прозвище дали — Гадюшка.
А летось прикормил юродивого Сеганя Уксус. И какая ему в том выгода? Сам-то Сеганя из раскольников-беспоповцев воздыханского толку, до денег жадный настолько, что даже жениться не стал, а тут разжалобился! Или…
Беляков сделал паузу в рассказе и оторопело уставился на меня, сраженный неожиданной догадкой:
— Государь… так ведь не по человеческому закону это… Юшка хоть и не мужеска полу уже, но и не баба еще.
— Веселые дела тут творятся, как погляжу.
— Отродясь такого не случалось. Чай, русские же люди…
— Ладно, скажу губернатору, пусть он разбирается.
Мы сидели у раскрытого окошка, и веющий ветерок приятно остужал вспотевшее от обильного чаепития лицо. Приятственность продолжалась ровно до того момента, как над подоконником образовалась знакомая пыльная физиономия:
— Санька не дурак, Санька добрый! Санька грошиком пожаловал!
— Все, теперь не отвяжется, — тяжело вздохнул Беляков.
А юродивый продолжал бормотать:
— А Уксус злой! Уксус подати не платит, золото возами возит, а Юшке грошик не дает. Дяденька, дай копеечку, а то помоями оболью.
— Погоди! — Я остановил замахнувшегося палкой Федорыча, выгреб из кармана горсть медной мелочи и показал дурачку: — Хочешь, подарю?
— Дяденька добрый, а Санька — жадина. И Сеганя жадина.
— Так что ты там про золото говорил?
— Говорил, — с готовностью подтвердил Гадюшка. — Уксус злой, он золотым песком осетров солит, а Юшке грошик пожалел.
— Каких еще осетров?
— Агроменных… Давеча два воза пришли — полны рыбы, а в кишках золото. А мне грошика не дали… Дяденька, пожалуй денежкой, а?
— Забирай.
Медяки звякнули в грязной ладони, и юродивый тут же пропал из виду, будто и не бывало никогда.
— Рот закрой, Федорыч, а то мухи налетят, — посоветовал я остолбеневшему Белякову. — Ты хоть понял, о чем он говорил?
— Да ведь это же…
— Ага, незаконная добыча и контрабанда драгоценных металлов в особо крупных размерах. Карается высшей мерой социальной защиты.
— Чего банда?
— Контрики, говорю… Все, заканчиваем чаепитие, царская работа подоспела.
— Егерей собирать? — Купец справился с временной растерянностью и стал на удивление спокоен и деловит.
— И сам пистолеты заряди.
— Топором-то оно сподручнее, — откликнулся Беляков и подозвал полового для расчета: — Сколько с нас, любимовская твоя харя?
Хуже нет — ждать и догонять. Время тянется неимоверно долго, каждая минута кажется густым киселем, а я в том киселе барахтаюсь упавшей мышью. Высокие напольные часы издевательски шипят, прежде чем отбить очередную четверть… Ну где же они все? Лучше бы сам пошел.
Пошел бы… только не пустили. Командир егерей прямо так и заявил — не царское, мол, дело, за воровской шайкой с топором бегать. А кто с топором? Я же со шпагой и пистолетами собирался. Не помогло. И угроза Сибирью не помогла — не убоялся недавно возвращенный из ссылки в собственное имение капитан Ермолов возможного гнева и даже связать пообещал для моей же собственной безопасности. И это называется самодержавием? Как же… жизнь императора так жестко регламентирована, что никакие уставы в сравнение не идут. Вот не положено — и не пустили. Нет, самодурствую, конечно, потихоньку… но не в этом случае. Человеку поручено охранять высочайшую особу, и он в своем праве, пусть даже против желания охраняемого.
— Чаю еще, Павел Петрович? — сидящий напротив за столом родственник Белякова Никита Сомов старательно изображает неведение относительно моей персоны. Сообразительный малый, даже висевшую гравюру с портретом лицом к стене перевернул. Но золотой империал нет-нет да и вытащит из кармана. Вытащит, многозначительно перебросит из руки в руку да обратно спрячет. А пусть поиграется, там моего изображения все равно нет. — Али чего покрепче изволите?
Нет, вот этого не хочу. Нервы на пределе, и неизвестно, чем обернется их дополнительное подбадривание. Или усну прямо тут, уткнувшись носом в столешницу, или побегу искать своих егерей. Где, кстати, их черти носят?
— Не нужно покрепче.
— Значит, чайку. — Сомов наливает кипяток в большую фарфоровую чашку и придвигает заварочный чайник, расписанный золотыми китайскими драконами. — Да вы не извольте беспокоиться, Павел Петрович, раз шум не поднялся, то скоро вернутся.
Никита молод, вряд ли больше тридцати лет, но с густой бородой и хитрым не по возрасту взглядом. Семью он еще с вечера предусмотрительно отправил к родне в Лысково и сейчас изо всех сил изображает готовность помочь в деле, о подробностях которого знает весьма смутно. Или Беляков успел что-то рассказать? Ой, как нехорошо… придется прибегнуть к репрессиям. Да, точно! Назначу купчину на должность Спасителя Отечества.
Я-то поначалу хотел Кулибина сей тяжкой ношей загрузить, даже конспект речи написал, которую он произнесет с паперти церкви Иоанна Предтечи в Нижнем Новгороде. Все, как почти двести лет назад — воодушевить народ, собрать деньги, организовать ополчение. Без последнего, кстати, лучше обойтись, доверив дело специалистам. Но Иван Петрович остался в Петербурге, весь погруженный в заботы по переоборудованию Сестрорецкого завода, и показалось жестоким отрывать механика от любимого дела. Так что Белякову придется отдуваться за двоих. Вполне подходящая кандидатура, между прочим. И его всего лишь третья гильдия только плюсом — неужели толстосумы-миллионщики допустят, чтобы какой-то захудалый купчишка превзошел их в достойном деле получения высочайших милостей? Платного получения, разумеется.