“Знаете, почему меня зовут Граф? Потому, что я занимаюсь графикой! Ха-ха-ха!”
Граф из «Сезам-стрит»
Когда они встретили второй вечер на дороге, заката не было. К половине пятого дождь превратился в противную морось, которая поливала почти до восьми. Потом все стихло, и в просветах туч показались яркие, холодно мерцающие звезды.
Гэррети плотнее закутался в промокшую одежду. Дневная жара казалась теперь благодатью. Он надеялся, что немного теплее станет от людей, которые все в большем количестве толпились вдоль дороги. Они жались друг к другу, чтобы согреться, и терпеливо ждали — должно быть, чьей-нибудь смерти. Им не очень повезло. После Йенсена выбыло только двое участников, оба просто упали в обморок. Теперь их осталась ровно половина.
Гэррети шел один. От холода ему не хотелось спать. Он сжал губы, чтобы они не дрожали. Олсон еще был здесь; кое-кто даже заключал пари, что он был пятидесятым, но эта честь досталась не ему, а некоему Роджеру Фенуму с несчастливым номером 13. Гэррети уже казалось, что Олсон будет идти вечно — если только не умрет от голода. Если он выиграет, в этом можно усмотреть высшую справедливость. Он представил заголовки в газетах: «Длинный путь выиграл мертвец».
Ноги у Гэррети онемели. Настоящая боль поселилась теперь не в ступнях, а в икрах, которые тупо ныли при каждом шаге. Иногда ноги пронизывала острая, как укол ножа, боль. Это заставило его вспомнить сказку, которую ему в детстве читала мать — о русалочке, которой дали ноги вместо хвоста, но каждый шаг по земле давался ей с такой болью, будто она шла по ножам. — Предупреждение! Предупреждение 47-му!
— Слышу, — сквозь зубы проговорил Гэррети и прибавил шагу.
Лес поредел. Север штата остался позади. Они прошли через два тихих провинциальных городка, мимо тротуаров, заполненных людьми, молчаливыми тенями в свете фонарей. Никто особо не веселился и не кричал, видимо, из-за дождя.
Гэррети опять сбавил скорость и лишь с большим трудом заставил себя идти быстрее. Впереди Баркович сказал что-то и разразился своим неприятным смехом.
— Заткнись, убийца, — как всегда, ответил ему Макфрис. Баркович послал его к черту и замолчал.
Гэррети заметно отстал и опять оказался рядом со Стеббинсом. Чем-то Стеббинс поражал его, но ему не хотелось думать об этом. Сейчас было не время думать о таких вещах.
Впереди в темноте засветилась громадная арка из разноцветных лампочек.
Грянул марш, следом хор приветствий. Что-то закружилось в воздухе, и Гэррети сперва подумал, что это снег. Но это было конфетти. Они перешли на новую дорогу, и указатель известил, что до Олдтауна осталось только шестнадцать миль. Гэррети почувствовал волнение, почти гордость.
За Олдтауном он знал дорогу, как свои пять пальцев. — Ты, кажется, из этих мест?
Гэррети подпрыгнул. Стеббинс как будто читал его мысли.
— Не совсем. Я в жизни не был к северу от Гринбуша, — они миновали оркестр, трубы и кларнеты которого тускло отсвечивали в темноте.
— Но мы будем проходить через твой город?
— Рядом с ним.
Стеббинс хмыкнул. Гэррети взглянул на его ноги и с удивлением увидел, что Стеббинс сменил теннисные туфли на пару мягких мокасин. Туфли он сунул за пазуху, под рубашку.
— Я берегу туфли, — пояснил Стеббинс, — на всякий случай. Но, думаю, они мне не понадобятся.
— А-а.
Они прошли радиовышку, скелетом стоящую в голом поле. На ее верхушке мерно, как сердце, пульсировал красный огонек.
— Думаешь увидеть любимых людей?
— Думаю, — ответил Гэррети.
— А потом?
— Что потом? Пойду дальше. Если вы все к тому времени не выйдете из игры.
— Не думаю, — Стеббинс улыбнулся. — А ты уверен, что не выйдешь из игры раньше?
— Я ни в чем не уверен. Не был уверен, когда это началось, и еще меньше сейчас.
— Думаешь, у тебя есть шанс?
— Нет, не думаю, — сердито ответил Гэррети. — И зачем я говорю с тобой? Это все равно, что говорить с ветром.
Где-то далеко в ночи завыли полицейские сирены.
— Кто-то впереди прорвался через ограждение, — сказал Стеббинс.
Какие они тут неугомонные! Только подумай, сколько еще людей ждет тебя впереди. — Тебя тоже.
— Меня тоже, — согласился Стеббинс, и они долгое время молчали.
— Удивительно, как сознание управляет телом, — сказал он наконец.
Средняя домохозяйка за день проходит шестнадцать миль, от холодильника до утюга и обратно, и к концу дня ног под собой не чует.
Коммивояжер может пройти двадцать, школьник, играющий в футбол, — от двадцати пяти до двадцати восьми… Это за весь день, с утра до вечера.
И все они устают. Устают, но не выматываются.
— Да.
— Но представь, что домохозяйке говорят: сегодня до ужина тебе надо пройти шестнадцать миль.
Гэррети кивнул:
— Вот тогда она вымотается.
Стеббинс промолчал. Гэррети показалось, что он недоволен его ответом. — Разве не так?
— А ты не думаешь, что она пройдет их до обеда, а потом будет валяться перед телевизором? Я именно так думаю. Гэррети, ты устал?
— Да. Я устал.
— А вымотался?
— Не думаю.
— Правильно. Вот он вымотался, — Стеббинс указал пальцем на Олсона.
— Он почти уже готов. Гэррети посмотрел на Олсона, словно ожидая, что тот от слов Стеббинса упадет.
— Но что его держит?
— Спроси своего дружка Бейкера. Мул не любит пахать, но любит морковку. Вот ему и подвешивают морковку перед носом. Мул без морковки выматывается быстрее. Понимаешь?
— Не очень.
Стеббинс улыбнулся.
— Ладно, посмотри на Олсона. Он уже не любит морковку, хотя он этого еще не знает. Смотри на него и учись.
Гэррети посмотрел на Стеббинса внимательней, не зная, издевается он или говорит серьезно. Стеббинс рассмеялся — звонко и весело, заставив многих идущих удивленно обернуться.
— Иди. Поговори с ним. А если он не захочет, просто посмотри.
Учиться никогда не поздно.
— Хочешь сказать, что это важный урок?