Она все еще продолжала корить его, когда дверь отворилась. В комнату вошли мистер Флеминг и мать Пола, оба в дорожном платье. Священник посмотрел сначала на Пола, затем на дочь.
— Что случилось? — спросил он.
— О, ты и представить себе не можешь, что! — воскликнула Элла. — После всего, что мы для него здесь сделали, у Пола хватило наглости заявить, что он не поедет с нами.
Во взгляде Флеминга отразилось смущение. В последние недели он немало выстрадал, непрестанно борясь с собой. Он надеялся возродить Мэфри к жизни, но, несмотря на все его усилия, несмотря на все его молитвы, из этого ничего не вышло. Теперь неудача угнетала его, подрывала основы его веры. И вдобавок еще этот разлад между дочерью и Полом. Взволнованный и смущенный, он с трудом произнес несколько избитых фраз, которые всегда ненавидел:
— А не кажется ли тебе, что ты и так уже достаточно сделал, мой мальчик? Ты потрудился столь… столь благородно.
— Да, Пол, — тихим голосом взмолилась мать. — Ты должен поехать с нами.
— В конце концов, с моральной точки зрения ты вовсе не обязан оставаться. — Флеминг подумал и снова пошел на компромисс: — А впрочем… мы ведь едем сейчас, но ты можешь приехать и позже.
— Если он не поедет сейчас, — вмешалась Элла, — он горько об этом пожалеет.
— Помолчи, Элла, — не без досады осадил ее Флеминг. — Неужели нет предела твоему эгоизму?
Но она залилась злыми слезами, и остановить ее было уже невозможно.
— Для меня это, во всяком случае, конец. Значит, этот злобный старикашка ему дороже, чем я. В жизни больше слова ему не скажу.
Бледный и хмурый Флеминг попытался собраться с мыслями и урезонить дочь. Но тщетно. Глубоко уязвленная Элла была не в состоянии внять его словам. А мать Пола была так сражена всем пережитым, что где уж ей было прийти к нему на помощь. Она жаждала одного: поскорее отсюда убраться.
Наконец священник сдался и для собственного успокоения, а также чтобы хоть отчасти отстоять свое достоинство, подошел к Полу и молча обменялся с ним долгим рукопожатием.
Через несколько минут они уехали.
Пол с трудом этому верил. Ему казалось, что огромная тяжесть свалилась с его плеч. Оставшись один в комнате, он со вздохом облегчения опустился в кресло. Решение не ехать возникло у него внезапно. Но теперь он знал, что больше не увидит Эллу. Он был свободен.
Пока он сидел так, не двигаясь, в коридоре послышались тяжелые шаги. Потом дверь отворилась, и в комнату медленно вошел Мэфри.
Пол в изумлении посмотрел на отца: обычно он лишь после полуночи нетвердым шагом являлся в гостиницу. А сейчас Мэфри был совершенно трезв, но выглядел усталым и разбитым. Движения его были медленны, на лице читалось уныние, совсем уж странное, если вспомнить, что этому человеку только что был вынесен оправдательный приговор. Его дешевенький костюм лопнул под мышкой, и лацканы были все в пятнах. На колене присохла грязь — видимо, после очередного падения. Едва передвигая ноги, он подошел к креслу, сел и взглянул на Пола из-под косматых бровей. Казалось, он ждал, что скажет сын, но поскольку Пол молчал, осведомился:
— Смотались они?
— Да.
— Скатертью дорога. — Затем, как всегда грубо, добавил: — А ты чего здесь торчишь? Видно, думаешь поживиться моими деньжонками, когда я их получу?
— Именно так, — спокойно признал Пол.
Он уже знал, что это самая правильная линия поведения при иронических наскоках отца. Его ответ и в самом деле заставил Мэфри умолкнуть. Но он продолжал исподлобья смотреть на сына, покусывая растрескавшуюся верхнюю губу: верно, все-таки ждал, что тот заговорит.
— Ты что, язык проглотил? — спросил он наконец в полном недоумении.
— Нет.
— Ужинал ты?
— Я как раз собирался что-нибудь заказать.
— Тогда закажи и на мою долю.
Пол подошел к телефону и попросил принести ужин на двоих; пока накрывали на стол, он перелистывал книгу, не говоря ни слова.
Вскоре был подан ужин: жареный барашек с горошком и картофелем, яблочный пирог, все горячее, под двойными крышками, и отец с сыном молча уселись за стол. Сегодня Мэфри ел мало, без аппетита. Не докончив десерта, он встал из-за стола, пересел в кресло и закурил трубку, которая недавно вошла в его обиход. Его грузное тело глубоко ушло в мягкое кресло. Он выглядел разбитым, дряхлым стариком.
— Тебя не удивляет, что я сегодня дома? — наконец спросил он. — Теперь, когда представление окончено, мне бы самое время разгуляться.
— Меня в вас ничто не может удивить, — ответил Пол.
Продолжая выказывать безразличие, которое только и могло заставить Мэфри разговориться, Пол взял стул, поставил его у камина и сел.
— Осточертела мне эта компания, с которой я вожжался, — с неожиданной горечью заговорил Мэфри. — Делают из меня какого-то дурака. Расхваливают до небес, потом закажут выпивку, а я плати за всех. Чертовы паразиты! А бабы — и того хуже. Что им до меня? Никому из них я не нужен. Им бы только обобрать меня до нитки, а потом надсмеяться. А все почему? Потому что я теперь ни на что не годен… Взять да выбросить.
Наступила мучительная пауза. Затем, не глядя на сына, Мэфри безжизненным голосом продолжал:
— Ты представить себе не можешь, каково в каменоломне… Сотни мужиков… сильных, здоровых… и никаких баб. Не очень-то веселая картина, правда? Пол — штука омерзительная, особенно когда ты каторжник. Комитет по наблюдению за тюрьмами… Эти чертовы ханжи… Они над этим даже не задумываются. Но ей-же-ей им пришлось бы задуматься, очутись они там. День и ночь, неделю за неделей, месяц за месяцем эта мысль грызет тебя так, что кажется: вот-вот с ума спятишь. Против природы не попрешь. Лежишь, бывало, ночью в камере и мечтаешь… мечтаешь о том, что на воле тебя ждет женщина… красивая, молодая, ждет и страдает… И домечтаешься до того, что готов кулаками долбить стены, лишь бы выбраться на волю. И вот я вышел… Какая злая шутка: я мертвец и со всеми утехами для меня покончено.
И вдруг, к огорчению и ужасу Пола, грудь Мэфри всколыхнуло судорожное рыдание, лицо его болезненно исказилось.
— Во всем одни сплошные неудачи. Решительно во всем. Вот сегодня в суде: толкли воду в ступе — и ничего больше. Ни малейшего удовлетворения я не получил. А эти разодетые сволочи, адвокаты, с их заумными речами! Неужто они не могут придумать что-нибудь получше? Почему мне не дали говорить? Только потешались надо мной. Я старый дурак… ни на что не годный. Никому уже от меня пользы не будет. Я человек конченый. Я никого не убивал, а вот меня убили.
Сердце у Пола заныло от жалости. Но этот надрыв, это проявление слабости, иными словами — неожиданно блеснувший луч надежды нельзя было потерять, ответив на него таким же излиянием чувств. И хотя внутри у него все сотрясалось от рыданий, Пол заставил себя холодно возразить: