Мрачный, грязный, он стоял, прислонясь спиной к закрытой двери, глядя в упор на Артура, и его массивные плечи слегка горбились, словно под бременем предстоящего локаута. Он промолвил:
— Мне надо сказать вам несколько слов. — Он сделал паузу. — Вы послали предупреждение всем, кто работает в этой шахте.
— Так что же? — с усилием ответил Артур. — Я сделал то, что делают все.
Геддон засмеялся — отрывисто, с горьким сарказмом.
— Вы на особом положении. Ваши копи самые сырые во всём районе, а вы намерены снизить плату своим десятникам по безопасности и рабочим насосного отделения.
Силясь сохранить самообладание, Артур сказал:
— Мне самому это слишком неприятно, чтобы спорить с вами, Геддон. Но вы знаете, что мои обязательства вынуждают меня снизить плату рабочим всех специальностей.
— Захотели второго затопления? — спросил Геддон, странно вибрируя голосом.
Стойкость Артура уже почти исчезла. Но он считал, что осуждать его не за что. Он не потерпит грубостей от Геддона. В приливе нервного возмущения, он сказал:
— Десятники по безопасности будут продолжать работу.
— Да неужели? — фыркнул Геддон. Он помолчал, затем проскрежетал, злобно подчёркивая слова:
— Попрошу вас запомнить, что они продолжают работу только по моему приказу. Если бы не я и не те, кто стоит за мной, то ваш проклятый рудник был бы затоплен в двадцать четыре часа. Понимаете — затоплен и разрушен! Шахтёры, которых вы пытаетесь довести до голодной смерти, продолжают работать у насосов для того, чтобы вы жирели на лёгком хлебе в своей проклятой гостиной! Вот вы над чем поразмыслите и поймите, чем это пахнет!
Неожиданно, резким движением, словно не доверяя больше своей выдержке, Геддон круто повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Артур сел к столу. Сидел долго, пока сумерки не прокрались в контору и с рудника ушли все, кроме десятников по безопасности. Тогда только он поднялся и молча пошёл домой.
Локаут начался. Тянулся долгие, унылые недели. После того, как Артур обеспечил безопасность рудника, оставалось только стоять в стороне и наблюдать борьбу рабочих с призраком нужды. День за днём Артур с тяжёлым сердцем отмечал пределы, до которых доходила эта неравная борьба, — втянутые щеки у мужчин, женщин, даже у детей, уныние на всех лицах, улицы без смеха, без детских игр. Сердце его сжималось в холодной муке. Возможна ли такая жестокость человека к человеку? Сначала — война во имя всеобщего разоружения, ради великого и постоянного мира, ради наступления новой славной эры. А теперь это. Получай свои жалкие гроши, раб, и трудись в преисподней, в поту, в грязи, в опасности, да, бери их — или умирай с голоду. На Инкерманской Террасе умерла в родах женщина, и доктор Скотт, прижатый к стене следователем, употребил слово, которое в официальном протоколе было приведено в смягчённом виде: «смерть от недостаточного питания». Маргарин и хлеб; хлеб и маргарин; а иногда ни того, ни другого. Вот и расти крепкого сына во славу Империи!
Такие смутные мысли жгли мозг Артура. Он не мог, не хотел мириться с этим. К концу первого месяца он организовал в городе питательные пункты для раздачи супа, частную благотворительную помощь, для облегчения страшной нужды на Террасах. Его старания встречались не с благодарностью, а с ненавистью. И он не осуждал за это рабочих. Их озлобление было ему понятно. С острой болью Артур сознавал, что не умеет расположить в свою пользу общественное мнение, не обладает ни способностью производить выгодное впечатление, ни подкупающей наружностью. В «Нептуне» рабочие с самого начала не доверяли ему, а теперь у входа в открытый им питательный пункт были нацарапаны слова: «К чёрту святош!».
Стёртая со стены, эта (или какая-нибудь другая, ещё менее лестная) фраза ночью писалась заново мелом, и на следующее утро глаза Артура снова встречали её. Враждебнее других относилась к нему группа рабочих помоложе, предводительствуемая Джеком Риди и Ча Лимингом; в ней было много людей, братья и отцы которых погибли во время катастрофы в «Нептуне». И теперь, по непонятной Артуру причине, их ненависть перешла на него.
А жуткая комедия все длилась и длилась. Со странным отвращением прочёл Артур о том, что формируется «Защитный отряд», целая армия из восьмидесяти тысяч человек, в полном вооружении и обмундировании. «Защитный отряд!» От чего же он должен защищать?
В мае на предприятиях компании Объединённых угольных копей начались беспорядки, и в район были посланы войска. Появилось множество королевских воззваний, и мистер Проберт отбыл со всем семейством на заслуженный и в высшей степени приятный отдых в Борнмаус.
Артур же оставался в Слискэйле весь апрель, и май, и июнь. В июне начали приходить открытки, анонимные открытки с детски глупой, оскорбительной клеветой и даже непристойностями. Каждый день непременно приходила такая открытка, написанная расползающимися во все стороны буквами, как будто несформировавшимся ещё почерком, который Артур сперва считал нарочно изменённым. Вначале он не обращал внимания на эти открытки, но мало-помалу они начали причинять ему боль. Кто это с такой злобой преследует его? Он никак не мог догадаться. Но вот к концу месяца виновник был обнаружен, застигнут в тот момент, когда он передавал только что нацарапанную открытку одному из посыльных, приходивших в усадьбу. Это был Баррас.
Ещё нестерпимее было постоянное наблюдение старика, который неотступно следил и следил за ним, отмечал всякий его уход и приход, злобно радовался его унынию, торжествовал при каждом явном признаке неблагополучия. Как удар плети, падал на Артра этот выслеживающий взгляд налитых кровью старческих глаз, подтачивая его энергию, опустошая душу.
Первого июля смертельное изнеможение рабочих привело борьбу к концу. Рабочие смирились, были побеждены, уничтожены. Но Артур от этого ничего не выиграл. Невыполнение договора с Гоуленом повлекло за собой большие убытки. Всё же, когда он увидел снова, как люди медленным и безмолвным потоком шли через двор к шахте, как снова вращались колеса над копром, — он стряхнул с себя уныние. Что же, несчастья в жизни неизбежны. И в этом несчастье он не был виноват. Он не сдастся. Нет, с этой минуты он начнёт сначала.
Однажды, в воскресенье, летом 1925 года, Дэвид, возвращаясь с послеобеденной прогулки по дюнам, встретил в восточной части Лам-стрит Энни и маленького сына.
Увидев Дэвида, Сэмми с радостным криком бросился к нему (он обожал Дэвида) и пропел:
— А у меня в субботу начинаются каникулы! Хорошо, правда?
— Ну, ещё бы, Сэмми, старина! — улыбнулся ему Дэвид, подумав в то же время, что Сэмми сильно вытянулся и явно нуждается в отдыхе. Сэмми минуло уже восемь лет, у него было бледное лицо, шишковатый лоб и весёлые синие глаза, исчезавшие в щёлочках всякий раз, как он засмеётся, — совершенно так же, как когда-то у его отца. По случаю воскресной прогулки с матерью он был одет очень опрятно и мило, в костюм, сшитый Энни из серой шерстяной материи, купленной на распродаже остатков у Бэйтса. Сэмми рос быстро, и его башмаки, купленные не столько для украшения, сколько для того, чтобы не промокали ноги, казались огромными на торчавших из них длинных худых ножонках.