Дэвида на миг охватила грусть: сегодня днём, там внизу, среди дюн, он слышал пение жаворонка, и это напомнило ему о мальчике, часто приходившем сюда почти двадцать лет назад. Потом мысли его перешли на Дженни. Где она? Милая Дженни, — несмотря ни на что, он всё ещё любил её, и скучал, и думал о ней. И мысль о ней, пробившись сквозь впечатления солнечного дня и песни жаворонка, опечалила его. Встреча с Энни и Сэмом, правда, привела его в хорошее настроение, но сейчас ему снова взгрустнулось. Может быть, в этом виновата мать, её непреклонность. Не бесплодно ли стремиться изменить пути масс, когда душа каждого отдельного человека остаётся скрытой, и недоступной, и неизменной? Вот мать: она неумолима, ничего не прощает.
После чая его настроение улучшилось, — салат, приготовленный неумолимой Мартой, был очень хорош, — и он сел писать письмо Гарри. Дэджен, и Беббингтон, и Гарри — все в этом году снова прошли на выборах и остались в парламенте. Беббингтона провести было нелегко: ходили сплетни в связи с процессом о разводе сэра Питера Аутрема, и о них вспомнили, когда была выставлена кандидатура Беббингтона, но дело это замяли, и Беббингтону удалось пройти.
Дэвид написал Гарри длинное письмо. Потом взял книгу Эриха Флитнера «Опыт государственного правления». Последнее время он зачитывался Флитнером и Максом Зерингом, в особенности его книгой «Атака на общество». Но сегодня Зеринг мало занимал его. Он всё время думал о другой атаке — предстоящей атаке на Витли-Бэй — и решил, что будет ужасно весело учить Сэмми плавать. А сливочное мороженое! Как бы не забыть о нём! Ведь очень может быть, что Энни питает тайную слабость к сливочному мороженому. Мороженое там настоящее итальянское, просто объеденье. Неужели Энни останется равнодушна, устоит перед такой прелестью? Он откинулся назад и громко засмеялся.
Все десять дней до отъезда у него не выходило из головы и Витли-Бэй, и плавание, и Энни, и Сэмми. Утром 19 мая он с настоящим волнением приехал на Центральный вокзал в Тайнкасл, где они с Энни уговорились встретиться. В последнюю минуту его задержали в суде, где разбиралось дело о выплате какой-то компенсации рабочим, и он поздно примчался к билетной кассе, где Энни и Сэмми уже дожидались его.
— А я боялся, что опоздаю, — воскликнул он, улыбаясь, запыхавшись и подумав про себя, что хорошо быть ещё молодым, способным радостно волноваться и бежать, что есть духу.
— Времени у нас ещё много, — сказала Энни со свойственной ей положительностью.
Сэмми не говорил ничего — ему наказали не болтать, — но сияющие синие глаза на великолепно вымытом лице выражали целую гамму чувств.
Они сели в поезд, идущий в Витли-Бэй. Дэвид нёс чемоданы. Энни это не понравилось, она хотела сама нести свой (вернее, чемодан, взятый ею на время у Пэга), потому что он был тяжёлый и слишком потрёпанный: неудобно, чтобы Дэвида видели с таким чемоданом. У Энни был такой расстроенный вид, словно она находила это верхом неприличия, а между тем она сама часто таскала корзину с рыбой в три раза тяжелее. Впрочем, протестовать она не посмела. Они вошли в своё купе, раздался свисток, и поезд тронулся.
Сэмми уселся в углу, рядом с Дэвидом, а Энни — напротив. Когда поезд, миновав предместья, помчался среди полей, Сэмми пришёл в величайший восторг и, забыв, что дал клятву молчать, щедро делился впечатлениями с Дэвидом.
— Посмотри какой паровоз! А вагоны, а кран! — кричал он. — Ох, смотри, какая большая труба! Никогда ещё я не видел такой большой трубы!
Труба вызвала серьёзный и увлекательный разговор о тех, кто чинит трубы, и о том, как восхитительно, должно быть, стоять на верхушке трубы («на такой высоте!»), где между тобой и землёй — двести футов пустого пространства!
— Уж не хочешь ли ты стать ремонтным рабочим, когда вырастешь, Сэмми? — спросил Дэвид с улыбкой в сторону Энни.
Сэмми покачал головой.
— Нет, — сказал он как-то сдержанно. — Я буду тем же, чем мой папа.
— Углекопом? — спросил Дэвид.
— Да, вот кем я хочу быть, — твёрдо заявил Сэмми. У него был при этом такой важный вид, что Дэвид не мог удержаться от смеха.
— У тебя впереди много времени, можешь ещё и передумать, — заметил он.
Путешествие было приятное, но недолгое, они очень скоро приехали в Витли-Бэй. Дэвид снял комнаты на Террент-стрит, тихой улице, которая начинается от бульвара, вблизи гостиницы «Веверлей». Комнаты ему рекомендовал Дикки, секретарь местной профорганизации, сказав, что у хозяйки, миссис Лесли, часто останавливаются делегаты Союза во время областных съездов. Миссис Лесли была вдовой врача, погибшего в Хедлингтоне во время несчастного случая в копях, лет двадцать тому назад. Один из крепильщиков застрял в шахте под обвалившейся кровлей, так как его размозжённая рука оказалась зажатой между двух каменных обломков, и её не могли освободить. Доктор Лесли спустился в шахту, чтобы ампутировать руку и таким образом дать возможность извлечь рабочего из-под обвала. Он уже почти закончил операцию, геройски им проделанную над таким же героем-крепильщиком, который перенёс её без наркоза, лёжа на животе на угле, в грязи и крови, под придавившим его обломком, как вдруг неожиданно обвалилась вся кровля и погребла под собой и доктора, и рабочего. Теперь об этом случае уже все позабыли. Но из-за этого обвала кровли пришлось миссис Лесли сдавать меблированные комнаты жильцам в убогом переулке, вдоль которого тянулся ряд красных кирпичных домиков, каждый с палисадником (площадью в четыре квадратных ярда), с тюлевыми занавесками, с зеркалом над камином и многострадальным фортепиано.
Миссис Лесли была высокая брюнетка со сдержанными манерами. Она не была ни комична, ни сварлива; в ней не было ничего того, что обычно связывается с традиционным представлением о квартирной хозяйке на курорте. Она спокойно поздоровалась с Дэвидом, Энни и Сэмми и проводила их в комнаты. Но при этом миссис Лесли неожиданно совершила неловкость. Она обратилась к Энни со словами:
— Мне думается, что вам и вашему супругу лучше будет занять большую первую комнату, а мальчика поместить в той, что поменьше.
Энни не покраснела, скорее даже, пожалуй, побледнела. И без малейшего замешательства ответила:
— Это не муж мой, а деверь, миссис Лесли. Мой муж убит на войне.
Тут покраснела уже миссис Лесли, покраснела мучительно, до корней волос, как краснеют сдержанные и скромные женщины.
— Как глупо с моей стороны… Я могла бы понять это из вашего письма.
Таким образом, Энни и Сэмми поселились в первой комнате, а Дэвид — в маленькой комнатке позади. Но миссис Лесли почему-то казалось, что она своим замечанием больно задела Энни, и она изо всех сил старалась угождать ей. Очень скоро миссис Лесли и Энни стали настоящими друзьями.
Каникулы проходили хорошо. Сэмми вносил в них большое оживление. Он, как электрическая игла, заряжал Дэвида энергией, хотя Дэвид в этом и не нуждался — он в обществе Сэмми веселился не меньше его самого. Дни стояли тёплые, а свежий морской ветерок, который постоянно дует в Витли-Бэй, не давал теплу перейти в знойную духоту. Каждое утро они купались и играли на песке в французский крикет. Они невероятно объедались мороженым и фруктами и делали прогулки пешком в Каллеркотс, заходя в забавный старомодный ресторанчик, где старуха-хозяйка подавала им крабов. Дэвид испытывал тайные угрызения совести, опасаясь, не вредны ли крабы для желудка Сэмми, но Сэмми любил их, и оба с виноватым видом шмыгали в маленькую столовую старухина домика, состоявшего всего из двух комнат, где стоял запах смолы и рыбьих сетей. Здесь они усаживались на волосяную кушетку и ели свежего краба прямо из жёсткой скорлупы, а старуха-хозяйка, посасывая свою глиняную трубку, смотрела, как они ели, и называла Сэмми «миленький».